100 фактов обо мне
По примеру _vielleicht eрешила выложить в верхний пост 100 значимых фактов о себе - чтоб все знали, с кем имеют дело. Не обещаю, что сегодня сподвигнусь на все 100, но буду добавлять постепенно. Итак, поехали:

( Read more...Collapse )

(45 Comments |Comment on this)

Товары второй необходимости
Я думаю о том, как тонка грань между "у меня есть все, что мне нужно" и "нечего надеть". Естественно, у тетки. Даже такой, как я (во мне мало того, что считается типично женским; я не умею кокетничать, не прикидываюсь слабой, чтобы получить помощь и дать мужчине почувствовать себя сильным; не ускользаю, давая ему сигнал "поймай меня, если сможешь"; я не умею одеваться и раздеваться; не хитрю, не манипулирую;ни один мужчина никогда не давал мне денег, даже отец; если и были исключения, то разовые; никто никогда не содержал меня, не носил на руках, не заботился, разве что первый муж в самом начале семейной жизни, но он воздал мне за это сторицей; о В. не буду сейчас говорить, он был исключением почти во всех отношениях; и вообще я как-то съехала с темы на другую - "все мужики сво...", так что вернемся к ней - теме).
Тема же такова.
Каждую ночь, когда мне не удается заснуть в сколько-нибудь приличное время (разумею - до 2-х), я, слегка подвинувшись умом, начинаю вспоминать о том, что стоило бы купить, скажем, ветровку - отчего у меня до сих пор нет ветровки? Непорядок! Или вот летние брюки, хорошо бы льняные... Ау, брюки 70-х размеров, найдитесь! Воспаленными от бессонницы и возбуждения глазами моя просыпающаяся в ночи внутренняя Венера обшаривает просторы Сети в поисках шмоток, делает заказы в интернет-магазинах и наконец, обессиленная, засыпает.
Вчера она, то есть я, сделала заказ в киргизском магазине на семь тысяч и легла в одинокую постель, но не заснула, а до 7 утра смотрела разные передачи про Ширвиндта.
(Сейчас будет отступление от темы. Началось все с передачи Андрея Максимова "Личные вещи". (Отступление от отступления. Андрей Максимов оказался просто великолепным ведущим! Раньше , лет 25 назад, я думала, что ведущий - теле- или радио- - это никто, пустое место. Каждый может задавать дурацкие вопросы, какая разница, кто это делает? Все смотрят только на отвечающего и слушают его. Теперь я знаю: это не так. Большинство ведущих отвратительны. Они тянут одеяло на себя, красуются, не интересуются собеседником, даже притвориться не могут, что интересуются. Парадоксальным образом чем бессодержательнее человек, тем больше он выставляется, и то, что предъявить-то ему, в сущности, нечего, выпирает наружу. Невозможно смотреть передачи "Вечерний Ургант", "Наедине со всеми" - о совсем одиозных я уж молчу. Как бы ни был мне интересен собеседник Меньшовой, я не стану смотреть эту передачу. С огромным усилием посмотрела ее беседу с Малкой Лоренц и в очередной раз убедилась в том, как она отвратительна. А Малка наоборот, спрятала всю демонстративность, свойственную ей как блогеру, и смотрелась интеллигентно и хладнокровно, так, словно ей нисколечко не хотелось засветить этой дурище промеж плохо накрашенных глазенок за провокационные злобные вопросики про анорексию у дочери и прочие в таком же роде. Хороший ведущий прежде всего тактичен; а если хочешь быть Малаховым, будь им, но помни, что в следующей жизни ты будешь макакой. Вот. А Максимов - идеальный ведущий, умный, искренне интересующийся собеседником, задающий интересные вопросы, слушающий, непринужденный при этом, остающийся самим собой - личностью. Еще вот Кира Прошутинская мне нравится.
Ну так вот, Ширвиндт. После передачи с Максимовым я стала смотреть другие передачи с ним, уже пожилым. К утру обнаружила, что смотрю "Приют комедиантов", посвященный его 75-летнему юбилею. Там все рассказывали о юбиляре смешные истории. И Ярмольник рассказал, как на гастролях они с Ширвиндтом ходили по Вене, и он - Ярмольник - все искал в магазинах пульт для управления дверью гаража. А Ширвиндт терпеливо ходил с ним, заходил в каждый магазин, и лишь изредка напоминал о том, что пора в отель, где ждет обед, и надо только купить литровую бутылку воды... Наконец он потерял терпение и сказал: "Лёня, вы заняты поисками товара второй необходимости".
И у меня наступило озарение! Я поняла, что я ищу в четыре утра бессонными ночами. Это все - предметы второй необходимости!
ЗЫ.
Там был еще очень смешной рассказ о розыгрыше одним режиссером другого, не помню уж, кто и кого разыграл. Дело было в Узбекистане, что ли. Там была труппа лилипутов. Они хотели раскрутиться, ездить по стране, но для этого им был нужен режиссер, который поставил бы им крутую программу. Они и пришли к режиссеру - из Москвы же самой! А он им: я не могу этим заниматься, но вот в 204-м номере живет человек, который наверняка вам поможет, если вы придете к нему и покажете все, что умеете.
"Ничего страшнее в жизни моей не было! - вспоминает режиссер №2. - Рано утром распахивается дверь моего номера, вбегает множество маленьких человечков и начинает кувыркаться, делать сальто, крутиться кто во что горазд... Я думал, с ума схожу".

(Comment on this)

Сегодня, как вы наверное уже знаете, в Москве была настоящая весна, солнечно и тепло.
Я между тем действовала по плану.
Но начала я действовать по плану лишь после того, как меня часов в 12 разбудил звонок моего персонального помощника с сайта Ридеро. Сей помощник, точнее помощница Елена, за 990 рублей помогает мне выпускать Мою Книгу. Елена позвонила в панике. Паника у Елены возникла из-за того, что в Моей Книге обширно цитируется Бродский и другие авторы, из-за чего может возникнуть Проблема с Авторскими Правами. Я обрадовалась и говорю: тогда пожалуйте деньги мои назад! И говорю ДСП: твоя взяла, звони своему другу Богдану, пусть печатает на ворованной бумаге,ему пофиг на цитаты из Бродского. Но на сайте Ридеро тоже не дураки сидят - деньги возвращать. Елена предложила мне написать на Моей Книге "Не для продажи"; дескать,это решит все проблемы. Книгу продавать я и не собиралась, так что на том и порешили.
После чего я , как уже было сказано, действовала по плану. Сделала маникюр. Почистила картошку, морковку и лук. Прочитала статью "Тема номера". И , уже совершенно соскучившись сидеть дома и действовать по плану в такую хорошую погоду, вызвалась сходить в "Перекресток" за зеленью для супа, который был запланирован.
Вернувшись из "Перекрестка", я поняла, что надо срочно переодеваться в нарядное и ехать в Дом Ученых на концерт одной женщины-барда, которая дала мне приглашение, едучи вместе со мной в автобусе М10, и я решила, что это судьба и надо сходить развеяться, красивый дом и можно погулять до и после по центру Москвы, тепло же, и покурить на лавочке, что и было сделано, также согласно плану, см. выше.А нафига я все это написала = сама не знаю.

(Comment on this)

наркоманка и бомж
Вчера ездила в богоугодный журнал, как обычно, на двух автобусах, которые бывшие троллейбусы. В каждом из них меня ждали неожиданныя встречи.
В автобус Т3 вошла в районе метро Дмитровская странная женщина с полуприкрытыми глазами и неуверенной походкой; однако весьма уверенно поднырнула под турникет и села на ближайшее к нему сиденье - как раз напротив меня. В руках имела сумку джутовую новую, в коей лежали сапоги, и еще пару пакетов черных пластиковых. Глаза ея то закрывались, то приоткрывались, то закатывались. Руками она копошилась в сумках своих. Всерьез я обеспокоилась, увидев, как она пытается запихнуть в сумку белые концы своего черного шарфа, явно воспринимая их как отдельные какие-то штучки. Я уж начала было соображать, в том направлении, что надо будет, выйдя, сказать водителю о неадекватной тетке, чтобы он на конечной ее высадил и вызвал "скорую", что ли. Но тетка этого дожидаться не стала, в ее тусклых глазах вспыхнул огонек - видать, что-то за окном узнала - и она со словами: "Он повернул?" - из автобуса вышла, а соседка мне сказала: "Видели? Это наркоманка. Видать, только что уколололась. Такой у них приход".
В автобусе Б я села рядом со старичком. Вскоре заметила, что от него пованивает, но списала это на старость и одинокую жизнь. Да и отсесть было некуда, так что я призвала на помощь весь свой гуманизм и , слегка отвернувшись, продолжала ехать. Через какое-то время старичок тихо сказал: "Я желаю вам приятной поездки, здоровья и хорошего дня". "Спасибо, вам тоже", - ответила я на автопилоте. "У вас не найдется кусочка хлеба?" - развил тему дедушка. "Да нет, я не ношу с собой кусочки хлеба", - честно ответила я по существу и через пару минут дала старичку 50 рублей, которые он принял с благодарностью, а я вскоре отсела от него и смогла полюбоваться тем, как мамаша с дочкой, усевшаяся рядом с ним, тоже поморщилась и отсела.
Так за одну недолгую поездку я повстречалась с наркоманкой и бомжом.

(Comment on this)

Боже, как давно это было!
Эй,тут есть еще кто-нибудь?
Как же давно я не бывала здесь!
Как много всего произошло!
Или не так уж много?
В этом году мне на пенсию,блин! НА ПЕНСИЮ!!!
6 утра, я только что закончила заливать на сайт папин роман "Анекдот про попугая". Сайт называется

http://vladimir-lugovoy.ru/

Там пока торчат какие-то дурацкие фотографии кактусов и бутербродов, но это временно.
Там уже довольно много стихов и прозы, и песни есть.
Заходите, буду рада.

(1 Comment |Comment on this)

Очередная подборка ранней лирики Владимира Лугового
29. Поэма
Пророчества расставлены по эрам,
Ветрами вымыта литая бронза дел.
И вот по улице несет листки поэмы,
И вот идет пора решить ее удел.
Продуты переулков каменные трубы,
Ждут люди на углах, подняв воротники.
Они должны решить. Им холодно и трудно,
Их брови на глаза надвинуто низки.
О, вот ее слова, она еще не спета,
Она еще в плену у черных строк и с троф,
Но все ее слова из радужного спектра,
И каждый слог на цвет невыдуман и строг.
Подвижно и легко смещен ее рисунок,
Размашисты мазки, и легкость форм смела,
Дома ее – сердца, и, распахнув рассудок,
Тяжелые цвета собой она смела.
О, вот она летит, порою против ветра,
Но самый ветер – суть одна ее глава,
И – люди на углах, и на ладонях – вера,
И – на поэму – вверх – открытые глаза!
30. Поэзия
Они лежат, несверстанные версты…
Но разве дело только лишь в верстах!
И возгласы, чьей воле воздан воздух,
Берутся матерьялом на верстак,

И, рукава засучивая, сутки
Укладывают жизненный уклад,
И все тревожней делаются стуки
В поэзию, как в область неуплат.

И кажется, стихи живут недолго
И осторожно делают шаги,
И, видно, от неотданного долга
Их контуры неточны и шатки.

Но я далек от зависти провидцам,
Чья твердая уверенность стоит
На прошлом поэтических провинций
И будущем технических столиц.

Еще лежат несверстанные версты,
Но разве дело только лишь в верстах?
Полет ракет, чьей воле воздан воздух,
Берется матерьялом на верстак.

31. Босоножки
Приходится – и уезжаешь
Куда-то: летом – на Север,
Весной – на восток куда-то,
Куда-то зимой – на юг…
Можно за это время
Забыть телефонный номер.
Приехав, можно в блокноте
Его обнаружить вдруг.
Можно, вернувшись с севера,
Позвонить хорошим знакомым,
О встрече с другом условиться,
Сказать, что ужасно рад,
Крепко сцепиться ладонями
Прямо на пороге дома
И удивленно поздравить,
Услышав,
Что друг женат…
Рассказать об оленях,
О пургах и о морошке,
Трубку разжечь привычно
И прочитать стихи…
Но вдруг я вижу
В прихожей знакомые босоножки –
И мне почему-то кажется,
Что все это пустяки.

Становится очень грустно
Из-за пары стоптанных туфель,
Которые больше не носят
Ни осенью, ни весной.
Я делаюсь молчаливым,
Я ломаю в кармане грифель.
Я знаю, что босоножки
Сносились в ногу со мной.
В теплых северных пимах
Я ходил по горным дорожкам,
А если дорожек не было –
Прокладывал сам пути.
Как же я не подумал,
Что счастье – оно в босоножках,
Что оно не может подолгу
Рядом со мной идти?

( Read more...Collapse )

32. Строфы
Разноголосье уличных работ,
Проливом ливня свергнутое вёдро
И – поверху небесного развода —
На мостовой – бензиновый развод.

В такие дни на гофрировку шин
Навертывалась дождевая смазка
И, через борт соскакивая с МАЗа,
Я шлепался подошвами о ширь

Проспекта юго-западной Москвы,
Где в суете готовящейся сцены
Достраивались начатые стены
И надо рвами реяли мостки.

Я без труда вживался в этот труд,
Мне нравилось, работая у крана,
Через плечо поглядывать украдкой,
Как к дому проторяют тропы труб.

Как, накаляясь, в кузове кипит
И небо наполняет пыльной пеной
То розовый, то раскаленно-белый
Бушующий и пышущий кирпич.

А на ветру рябило вразнобой
От руготни прорабов и монтеров,
И рвение забористых моторов
Росло вперегонки между собой.

Такое лето, предложив простор
Для четкого деленья каждых суток
На трудный день и нерабочий сумрак,
Меж этих двух затеивало спор,

И ночь макала перистый просвет
В свои тяжеловесные чернила,
И вновь его старательно чинила,
Вымеривая вымерший проспект,

Где из зарытой свежести зари
Ночную влагу впитывали клубни
и где клубили тлеющие клумбы
душистый дым метьоловой* золы.
*Оранжевой

33. Наташа
Я тобой называл
Борождение брошенных весел –
Это звезды тонули,
Всплывая морскими со дна.
Я давал твое имя
Многоцветной размытости весен –
Ты по свету ходила,
Не зная об этом сама.

Я придумывал дождь,
Делал ветер сырым и промозглым,
Загибал переулки,
Как по пальцам считая по ним,
И на самом последнем,
На самом прямом и приморском
Я придумывал зонтик ‒
И ты укрывалась под ним.

Если имя твое
Мне казалось порой позабытым,
Если мне приходилось
Другие назвать имена –
Эта правда была
Неизвестным тебе полубытом,
И, тебя заменяя,
Меняла она и меня.

34. Вышгород
Меня годы не вышколят,
Лишь нарежут морщин.
Прихожу я на Вышгород.
Мы с ним вместе молчим.

Неулыбчивый некто,
Хмуря улиц гранит,
Он у самого неба.
Его небо хранит.

Средь себя переживших
Темных кровель и кирх
Я нелеп в моих джинсах,
В мокасинах моих.

Но и все же я наспех
В этом царстве торцов
Забываю о распрях
Сыновей и отцов,

Прячу в каменных ядрах
Без особых причин
Сотни бед моих явных
И тайных кручин…

В сердце холод – не холод,
А тот холодок,
Будто небо уходит
У меня из-под ног –

И уносит касательная,
Как ракета, – в века –
Современность,
Как Сааремаа, –
Далека и близка!
35. В полночь на улице
В полночь наша улица небом полна,
Вымытым асфальтом отражая звезды.
Ветер, пробуждаясь от чуткого сна,
Трогает руками воздух…

В небо смотрит юноша, в небе над ним
Искрой голубою ярко светит Вега…
Сколько окон в доме – из них за одним
Девушка, чье имя Вера.

Может быть, не спит она, может, и спит,
Девушка знакомая, чье имя Вера…
Юноша, мечтая, на небо летит,
Чтоб достать ей Вегу с неба.

Ничего, что может пока лишь в мечтах
Самых дальних звезд достигнуть он к рассвету –
Будет ему проще в знакомых местах
Провести свою ракету!

В полночь наша улица небом полна,
Вымытым асфальтом отражая звезды.
Ветер, пробуждаясь от чуткого сна,
Трогает руками воздух.
36. Ровесникам века
Хорошо бы нам вместе
В каком-нибудь доме собраться.
Но найдем ли мы дом,
Чтоб достаточно был он просторен?
Мы подобного дома
Не отыщем из тысяч, собратья,
Для такого собранья
Еще не один не построен.

Мы по городу ходим,
Не знаем, куда нам деваться,
Нам исполнится двадцать –
Уже мы ровесники века,
Где устроено все,
Чтобы в руки не сразу даваться,
Где совсем не на всех
Поворотах поставлена веха.

И поэтому сызнова
Нас созывают вокзалы,
И от поезда в город
Бредут фонари по перрону,
И поэтому, видно,
В огни прорезаемых зарев
Мы заносим с подножек
Транзиты огней папиросных.

Отправляется поезд…
Но как оправдается поезд,
Если кончится поиск
На поясе редких металлов,
Если сыщется поле –
Или полюс, –
Где правда проспорит,
Где направленность правды
Кому-то еще помешала?

Будет в будущем просто
По нашим идти протореньям,
Будет будничной прозой
Половина из наших поэм…
Будет правильным прошлым
Человек моего поколенья –
Поколенья ракет, семилетки,
Покоренья целинных полей.
37. Дюны
Сегодня ветрено.
Иду я дюнами
С такими светлыми
Своими думами,
С такими светлыми,
Как это море,
С такими светлыми,
Как только можно!
Вон сосны черные
Стоят над дюнами…
О чем, о чем же я
Сегодня думаю?
Погода теплая,
Не о тепле ли?
О нет, не только.
Не о тебе ли?
Сюда, я думаю,
Ты не приедешь,
Мой дом за дюнами
Ты не приметишь.
С рассвета каждого
и до заката
Ты все такая же,
Ты все загадка.
Живешь ты в городе,
Где улиц сотни,
Такая гордая,
как эти сосны,
такая дальняя,
как это море,
такая тайная,
как только можно…
вот ветер с дюнами
в песок играет…
о чем он дует мне?
Он сам не знает!
Погода теплая…
Не о тепле ли?
О нет, не только.
Не о тебе ли?
Сюда, он дует мне,
Ты не приедешь,
Мой дом за дюнами
Ты не приметишь…
В платок батистовый
Вколю я брошку,
В море Балтийское
Платок я брошу.
Станет он плавать,
Потом утонет.
Стоит ли плакать?
Ах нет, не стоит…

38. В Москве сегодня май

В Москве сегодня музыка и май,
Сегодня удивительные лица!
На площади в колонне пляски лихость,
А дальше – марш, и над колонной – мак…

Вот на парад выходит май спортивный,
Ему весь мир, как свитер тесный, мал,
Ему весь мир – как свитер ярко-синий,
Где буквой «М» ‒ Москва, и Мир, и Май.

Ему навстречу, радостны и бурны,
Платками машут пестрые трибуны,
И шум ладоней плещущих растет:
‒ Смотрите, как идет советский спорт!

Смотрите, как шагают эти парни,
Как их походка сильная легка!
Да, радость жить – не лавры и не пальмы –
Их в спорт влекла, звала издалека!

В труде и в спорте складываясь ладно,
Они вели борьбу за эти лавры
И, победив, со всех концов Земли
Отчизне славу с лаврами везли!

И вот он на параде – май спортивный,
Ему весь мир, как свитер тесный, мал,
Ему весь мир – как свитер ярко-синий,
Где буквы «М» ‒ Москва, и Мир, и Май!

39. Трудные строфы
Когда навстречу нас несло,
Какая виделась мне легкость
В твоих улыбках – всем назло,
В накидке, брошенной на локоть!

Твердили все, что нам легко,
Оглядывались вслед завистливо,
А мы от столького зависели –
Всего, что на души легло!

Как стлался сложностями путь,
Какие напряженья лопались,
Какими тяжестями пут
Мы добивались этой легкости!

На взгляд артистки молодой
Или по мнению альтиста,
Отбойный легок молоток
В руках рабочего-артиста.

О, если б знать им наперед,
Не отвлеченно так и скупо,
Что легкость тяжестью берет
Их обоюдное искусство!

Во всем, чего нам не забыть
И только нынче – не припомнить,
Нас цель при помощи препоны
Учила, как себя добыть.

Но мне не верится всерьез
В такую жиденькую легкость,
Что наподобие серег
Качает жизненная ловкость.

Я верю в то, что верен стиль,
Когда – как винтовые лопасти –
Нелегкий запуск дарит легкостью –
Так жизнь слагается и стих!
4.11.1960

40. В открытую жизнь
Монолог
«…Вот и вся моя жизнь.
Вот книги.
А вот бумага,
Она до прихода вашего
Была бела и чиста.
Но вы принесли уверенность
В том,
Что мало-помалу
Моя бумага испишется.
До встречи.
Не ставлю числа».

Утренние звезды
Медленно погружались в небо.
Я вышел с письмом на улицу.
Дышалось ночным дождем.
Подстриженные под мальчиков
Деревья
Дрожали нервно;
Дымила клумба –
Ко времени
Костер ее был дожжен.

Вот и ушел я в плаванье.
Сегодня
Легко и утло
Двадцатилетие вынесло
Меня в открытую жизнь!
Письмо еще не отправлено,
И в это раннее утро
Его,
Как в почтовый ящик,
Мне хочется положить.

Чему конца не положено,
Тому я кладу начало,
Но планов не намечается,
И это к счастью, а то бы…
А то бы я был в известности,
Как редко
Или как часто
Уходит по расписанию
В жизнь
Голубой автобус.

Вот я стою на площади.
Волосы, мысли спутаны –
Как же их много –
Сложностей –
На этой самой Земле,
Вокруг которой
Обыденно
Летят по орбитам спутники
И на которой готовятся
Люди летом к зиме!

А город к солнцу готовится
Верхними этажами!
Гудки приснились окраинам,
Трамваями бредят рельсы…
И вот по асфальту,
Вымытому
Ночными дождями,
Вымытые троллейбусы
Выходят в первые рейсы!

В домах
Спешат к умывальникам выспавшиеся
И невыспавшиеся,
А вместе с ними
К работе
Пора приступать и мне.
Сколько передо мною
Нужного
И невыспрошенного –
И надо об этом думать,
Не думая лишь о сне!

Итак, покончено с планами.
Осталась работа,
Утро;
Осталось
Письмо, не отправленное
Пока,
В карман положить…
Я отправляюсь в плаванье.
Сегодня
Легко и утло
Двадцатилетие вынесло
Меня в открытую жизнь!
41. По следу солдат

Там, на Севере,
Где тундры ровный ропот
Нарастает в такт ветрам с морей –
стыли там нетронутые тропы
юной Революции моей.

На фуфайке
Затянув солдатский пояс,
Там, где руки от работ саднят,
Шел ли я пешком,
Садился ль в поезд –
Вы меня вели, следы солдат.

И солдаты, словно пополненье
С новой суммой разумов и воль,
брали на проверку поколенье,
По себе не знающее войн.

Против ветра шли, а не по ветру,
До костей проглядывали нас,
Веря, что мы выдержим проверку,
Не свернем с пути,
Неровен час…

О солдаты,
Это важно очень,
Чтобы в пику вражеской возне
Революцию
Вручила ваша осень
Новой, в ней родившейся весне!

О солдаты!
Это очень важно,
Чтобы знамя на ветру рвало,
Чтоб всегда
Сквозное время ваше
Было нам по возрасту равно!

Нам не сразу трудности даются
На дорогах ветра и пурги,
Но не смогут трусости добиться
Революция,
От нас твои враги!

Нас уносят ноги и колеса
Все вперед…
И, бросив взгляд назад,
Революция,
Мы все тебе клянемся
По следам идти
Твоих солдат!

42. Точи оружие!

Точи оружие, готовься в бой!
Ищи себя в войне с самим собой!
Ломай традиции, но сыном будь традиций
Сквозных времен, где ты не смог родиться!

Ходи как свой, назло любым преградам,
Простреленным ветрами Петроградом,
Где, как наган у твоего виска,
Ответственность за новые века.

Шагай вперед широкими шагами,
Ищи между плакатами, штыками,
Твоя страна, огромна и шатка,
Качается на лезвии штыка!

Пока раскаты первые не смолкли,
Как твой поэт, иди в рабочий Смольный
И брось на стол короткие слова:
«Работу. Революция – моя!»

Служи делам великих революций,
Робей пред ними, а не раболепствуй,
Неукоснимой правде Октября
Идет пора зависеть от тебя;

Не забывай, как ей тогда мешали
Мешочники с тяжелыми мешками,
Ты встретишь ложь, так знай: она мягка
Приятною перинностью мешка.

Но знай: пока они мешки тащили,
Твои друзья оружие точили,
Они твою испытывали боль…
Точи оружие,
Готовься в бой!

43. Горючее
Посвящается космическому полету Г. Титова

Были вопросы колючие,
Был дым сигарет.
Шел разговор про горючее,
Про этот «русский секрет».
Спутник приняв как должное –
Это, мол, высший балл,‒
Парень из штата Джорджия
Все прочее критиковал.
И утверждал он мрачно,
Что величайшее зло –
Это учение Маркса,
А с горючим – так, повезло!..
Сто величайших каверз
Смело использовал он.
Мне было семнадцать, каюсь,
Я в спорах был не силен.
И, все отбросив научное –
К чему напрасно мудрить? –
Я стал говорить про горючее.
Я знал, о чем говорить.
Над Петроградом парящее,
Лениным водружено,
В дырах от пуль палящее –
Это было оно!
На снег, от пожаров розовый,
За мир, за свободный труд
Оно из груди Матросова
Хлестало в семнадцать струй.
Вставали дома и домны
На выжженных пустырях.
Что быть коммунизму должно –
Звенело в степных ветрах.
И самым из лучших лучшим
Дала путевки страна.
И вот – на том же горючем
Освоена целина!
«Доводы», шпильки желчные
Помню я до сих пор.
С парнем из штата Джорджия
Я продолжаю спор.
Мне голос истины дорог,
Слышу ее слова:
Это уже мой довод:
Спутник «Восток-2»!
И парню тому для памяти
Хотел бы я дать совет:
Смотрите Программу Партии –
Горючего русский «секрет»!

44. В Быковском аэропорту

Туманом тянет мартовские дни
Нелегкая, нелетная погода.
В Быково светят красные огни.
Пустые поезда идут в Быково.

Гостиница.
По общим номерам
Глядят сквозь шторы блеклые закаты
И, растерявши пепел по коврам,
Цветут в горшках с гортензией «дукаты».

ИЛ-18 пробует мотор,
Но, все душа водонапорным храпом,
Блаженно спит сменившийся монтер
На крайней койке, руку свесив на пол.

На той руке и чайки, и кресты,
И корабли, сошедшиеся в битвах,
И «Не отдадим энской высоты!» ‒
Голубенькая надпись через бицепс.

Мне не уснуть, и, глядя в потолок,
Я думаю о многом и о разном.
Хочу увидеть мир без подоплек
И весь его хочу увидеть разом.

Как я живу?
Недолго, но длинно –
Все путаюсь в материях высоких…
Ведь было это виденье дано
Таким, как я,
На энских тех высотах!

Я действую, я бьюсь и не сдаюсь,
Что я ищу – сегодня стало ближе…
Мне не уснуть…
Я все-таки добьюсь,
Я разберусь во всем и все увижу!

Горят в Быково красные огни,
Спят лайнеры на Горький и на Сочи.
Спасибо вам, неласковые дни
И долгие гостиничные ночи!

Чтоб спорить, чтобы знать и утверждать,
Чтоб верилось проверенно и резко,
Наверное, сначала надо ждать,
Подольше ждать.
Ну вот хотя бы рейса…

45. Батуми

Я хожу по утрам на причалы,
Я зеленую рыбу ловлю
И крючком, напрягаясь плечами,
Зацепляю тугую волну.

Я тяну ее к берегу ближе
И хочу оторвать от воды,
Но она превращается в брызги
И на камне в сырые следы.

А в порту уже трудятся трубы,
И заря уже сходит на нет…
Льется темень в глубокие трюмы.
Льется ночь.
Или нет.
Или – нефть.

Сходят с танкера в город матросы,
Ненабитые трубки сосут,
И грузинки тяжелые косы
Мимо взглядов их гордо несут,

И течет, наполняя дыханье,
Запах Юга, в котором одном
Пополам с ароматом духана
Пахнет солью, водой и вином.

(Comment on this)

Михаил Евграфович Салтыков (Николай Щедрин)
Из статьи "Бедная племянница", комедия в двух действиях, соч. И.Л.Г."

Многие думают, что бесплодие современной "изящной словесности" оттого происходит, что никакого литераторам поощрения нет. Это правда.
-- Из-за чего трудиться? -- спрашиваю я иногда самого себя, -- из-за чего убиваться? Будешь писать хорошо, будешь писать дурно -- все в том же ранге останешься; будешь ставить знаки препинания, где следует, или станешь допускать в этом деле лирический беспорядок -- все-таки генералом не сделают. Господи! Хоть бы масличные ветви, что ли, в руки дали! да так, чтобы и ходить с ними, и не сметь бы их прятать! или шпагу бы на правую сторону привесили, или воротник такой: сова - лира, сова - лира, лира - лира - лира, а в середине опять сова; мудрствует - поет, мудрствует - поет, поет - поет - поет и опять мудрствует! Возьмите хоть то в расчет: теперь является литератор в дом, где имеются богатые невесты,- никто и внимания на него не обращает, а тогда, как бы с масличною-то ветвью в руках... вот уж подлинно бы разахались!
Вообще я об этом предмете много думал и пришел к заключению, что без поощрения никак нельзя.
Много у меня на этот счет проектов в голове: отчего ж не сообщить их читателям?
Во-первых, можно было бы учредить "постоянных меценатов"... Теперь, если литератор находится в горести, если он негодует на мир, если он, одним словом, не знает, куда деваться с тоски,- куда он обратится? единственное для него убежище - танцкласс... Поймите, как это вредно! А тогда он прямо пойдет к меценату, выплачет у него на груди свое горе - и возвратится домой веселый!
Во-вторых, если б не нашлось таких лиц, которые добровольно пошли бы в меценаты, то можно бы эти должности сделать обязательными, наравне с прочими городскими должностями. А для поощрения этих меценатов можно бы и для них двух-трех меценатов сделать, на груди которых и они могли бы выплакать свое горе.Или знак отличия какой-нибудь дать... какой бы, например? Ну, например, хоть белый колпак...
В-третьих, если бы и этот проект оказался непрактичным, можно бы должность меценатов возложить на квартальных надзирателей, которые входили бы в квартиры литераторов, смотрели бы, прилежно ли они занимаются, не увлекаются ли малодушеством, поощряли бы, понуждали бы... Это уж так просто, что даже изумительно, как никому в голову до сих пор не пришло. Впрочем, нет - пришло: по крайней мере, нечто подобное нам рассказывал в "Петербургских ведомостях" господин Громека про одного квартального надзирателя, заведывающего искусствами в доме Шамо, близ Семеновского моста...
В-четвертых, можно бы купить дом кн. Вяземского на Сенной и подарить его литературе...
В-пятых, можно бы в Летнем саду ристания какие-нибудь устроить.
В-шестых,можно бы поручить господину Семевскому водить литераторов по праздникам по Петербургу и показывать: вот тут блвженныя памяти императрица Анна Ивановна, а тут блаженныя памяти императрица Елизавета Петровна...
Можно бы на Адмиралтейской площади столб, обмазанный мёдом, поставить...
Можно бы возобновить инспекторский департамент гражданского ведомства...
Можно бы и опять закрыть инспекторский департамент гражданского ведомства, а литераторам по этому случаю назначить значительные пожизненные пенсии...
Можно бы, вместо одного театрального комитета, учредить таковых два...
Можно бы отличившегося литератора пустить на полчаса в кладовую императорского кабинета, выбирай, дескать, что хочешь! Разинет рот - а ничего не выберет! Ну, сам виноват!..
Можно бы отличившегося литератора пустить в магазин ювелира, занимающегося производством орденов - выбирай, дескать, что хочешь!
Да и мало ли что можно было бы сделать!
Главное дело, чтобы литература понимала, чтобы литература чувствовала! Ну и еще, разумеется, главное, чтобы рядом с системою поощрений существовала и соответственная система наказаний. Без этого тоже нельзя.

(1 Comment |Comment on this)

Пародии В. Лугового на Фолкнера и Хэмингуэя
Уильям Фолкнер
Колобок в Джефферсоне
Глава 1. Старик
Им, нынешним, не понять, как, впрочем, и нам, когда мы были в их возрасте, было не понять, да и сейчас, наверное, не каждый из нас, как и многие из них, нынешних, а скорее всего, все они, нынешние, и только некоторые из нас, да, все и некоторые, но я-то не из числа этих некоторых, это уж точно. Это относится и к моей Старухе, может быть, не в такой мере, как ко мне, как к некоторым из некоторых, кое-кому из них, кое-кому из кое-кого, или наоборот, как хотите, так и понимайте. Он, о котором я здесь хочу сказать, он был, если по правде, и не из тех, и не из этих, то есть он был из тех и из этих, из тех же белков, жиров и углеводов, что и мы все, нынешние, и некоторые, и кое-кто, и все прочие сукины дети. От него и следа не осталось, и, что до меня, то я точно знаю: придет день – и ни от кого из нас ничего не останется. Может быть, только история вроде той, что я собираюсь рассказать. Только он сам рассказал бы эту историю лучше.

Глава 2. Колобок
Тут и рассказывать нечего. Каждый поступил бы на моем месте, как я, если бы окно было открыто. Я только не знаю, кто его открыл, меня не было при этом. Может быть, сам Старик, хотя это маловероятно; может быть, Старуха; скорее всего, кто-нибудь из негров. Они, эти чертовы негры, вечно оставляют окна открытыми. Признаться, в первые минуты я и не думал об окне, кто его оставил открытым, и только возле мельницы Джошуа Армстронга мне пришло в голову, что это кто-то из негров. Только я подумал: «Вечно они окна не закрывают, эти негры», ‒ а Медведь уже был тут как тут. От него так несло самогонкой, что я сразу смекнул, чем они с Джошуа Армстронгом занимались на мельнице, но это, как говорится, была только одна сторона дела. А с другой стороны, я отлично понимал, что, как ни вертись, без разговора не обойдешься. Так оно и получилось. С пьяницами всегда так получается. Ну я и наплел ему такого, что он только глаза вытаращил. И самое забавное, что все это было чистой правдой: и насчет короба, и насчет сусека, и про бабушку с дедушкой, и про то, что не догнать ему меня после тех дел на мельнице Джошуа Армстронга. И я ушел. И от Волка ушел. А от Зайца я и подавно ушел.
Глава 3. Лиса
На суде меня спрашивали о разном, что, мол, да как, и Гэвин Стивенс, сын старика Стивенса, того, что был у нас прокурором округа, все хотел мне объяснить насчет какой-то презумпции, но у меня от таких слов только голова кругом идет, как тогда у мельницы – от голода. Мы в Джефферсоне таких слов отродясь не слышали. А потом, когда мне предоставили последнее слово, прежде чем упрятать на 25 лет, я прямо так и сказала, что никакой вины за собой не знаю, потому что я не какая-нибудь потаскуха, но уж если кто сам этого хочет, то устоять просто невозможно. А он сам этого хотел, его бы никакой шериф не заставил, если бы он не хотел.
И Гэвин Стивенс, весь бледный, когда меня уводили, все твердил: «Какого черта вы не послушали насчет презумпции, ей-богу, какого черта?!»
Перевод с английского Р. Райт-Ковалевой под редакцией Хинкиса

Эрнест Хемингуэй
Кола Бок
1
Старик жил со своей старухой у самого моря. У самого синего моря. Старик ловил рыбу и пил водку, и ловил рыбу, и пил водку, а она пряла пряжу. Он вышел помочиться и долго смотрел на свою звезду, и ему, как обычно, как почти каждый вечер, казалось, что его звезда разгорается все ярче по мере того, как его мочевой пузырь освобождается от жидкости, а вокруг были сосны, пустые бутылки, перевернутые лодки, пляж Капакобана, шум волн и замирающее журчание струи, и Его Мысль, та же, что и вчера, ежевечерняя мысль, похожая на звезду, и она становилась все яснее для него по мере того, как мочевой пузырь освобождался от жидкости и журчание струи становилось все тише.
«У меня хорошая старуха, ‒ думал старик, ‒ и если я скажу ей о коробе и о сусеке, она поскребет по коробу и пометет по сусеку. И у нас будет КОЛОБОК. Пусть он будет. Пусть будет, и пусть все они говорят что угодно!»
‒ Он там, ‒ сказала старуха. – Он там, и ты можешь пойти и взять его.
‒ Хорошо, ‒ сказал старик, ‒ сейчас мы пойдем и возьмем его вместе.
‒ Нет, ‒ сказала старуха. – Ты возьмешь его сам. Прости.
‒ Ты самая лучшая старуха от Майями до Рио, слышишь?
‒ Слышу…
Она слушала, как он шел на кухню, к сковороде, и вспоминала те дни, когда она танцевала в Карнеги-холле, и старик каждый вечер ждал ее у подъезда в своей моторке, те дни, когда он почти не пил водки и только ловил рыбу, самую лучшую рыбу на свете, и они приезжали в его особняк и ложились в постель, а утрами Сол Юрок приносил им кофе в спальню…
‒ Его там нет, ‒ сказал старик. – Его там нет, но мы вместе, и ты не должна плакать.
‒ Он был, ‒ сказала она.
‒ Я знаю, ‒ сказал он. – Он был, а теперь его нет, но это не важно, потому что есть водка и рыба, и пляж Капакобана, и ты. Не надо плакать. Может быть, он вернется.
2.
Теперь, когда все было позади и гондола тихо скользила по черной воде канала, ему захотелось петь для нее. Петь для Колы. Потому что все они: Гарри Заяц, Микки Медведь и Волк Коннет – уже начинали тускнеть в его памяти. Они стали похожими друг на друга с их голосами, педерастическими или хриплыми, с их волосатыми ногами и вечным желанием выпить. И закусить. Так было под Теруэлем, где Гарри Заяц подхватил триппер и плаксиво ругался, и повторял в бреду: «Я тебя съем, КОЛОБОК, я должен тебя съесть». Так было среди каменистых равнин Андалузии, где Микки Медведь бегал менять штаны после каждого налета бошей. Тогда он понял, что такое медвежья болезнь. И тоже все твердил про жратву. Так было в Эстремадуре. Арена, залитая светом прожекторов, и Волк Коннет с отрезанной косичкой, и подушки, летящие с трибун прямо в его хищно оскаленную пасть…
Теперь, когда все было позади, а справа и слева Венеция, и впереди Венеция, и сзади, если обернуться, ‒ но он не оборачивался, потому что смотрел на Колу, рыжую и равнодушную, и он хотел петь для нее, как тогда, под Теруэлем:
‒ Я по коробу скребен, по сусеку я метен… *
* Испанская песня времен гражданской войны.
Гондола ткнулась в песок, и он перевел дух.
‒ Ты никогда раньше не пел для меня, ‒ сказала она.
‒ Я хочу тебя, милый, ‒ сказала она. – Подвинься ближе и спой еще. – Она была рыжая, и у нее блестели глаза. И он пел для нее еще раз и еще, до того мгновения, волшебного и страшного, когда ощутил себя в ней…
Перевод с английского Вл. Лугового

(3 Comments |Comment on this)

Из архива Владимира Лугового
Новая порция стихов из папиных архивов. Это переводы народных английских песенок и в конце - некий текст, в авторстве которого я не совсем уверена, но он не гуглится. Знаю только, что в близких моим родителям литературно-богемных кругах эта песенка про еврея-переводчика была очень популярна. Однако в папиных бумагах я нашла машинопись. Если кто-то другой претендует на авторство или знает автора - пусть сообщит.

Айкен Драм
Высоко-высоко в вышине,
Далеко-далеко на Луне
Жил-был человек, счастливый вполне,
По имени Айкен Драм.
На сверкающей ложке,
На большой поварешке
Он любил поиграть по утрам,
И звали его Айкен Драм.

Когда ж становилось
Прохладно и сыро,
Он напяливал шляпу
Из круглого сыра
И в шляпе гулял по холмам и долам.
И звали его Айкен Драм.


Он любил побродить просто так,
И всегда надевал он свой фрак
Из прекрасного красного ростбифа.
(Друзья,
Разрешите напомнить вам,
Что звали его Айкен Драм.)

Он нигде не бывал
Без прекрасных часов,
Замечательно собранных из леденцов,
И всегда заводил он их сам,
И звали его Айкен Драм.

Зима наступала в положенный срок.
Зимою он кутался в сладкий пирог
С изюминками по краям,
И звали его Айкен Драм.


Он жил на Луне много лет,
Обувался в телячий паштет
И бродил там и тут,
И бывал тут и там,
И звали его Айкен Драм.


Вилли Вуд
В это время в другой стране,
В какой – неизвестно мне,
Но вовсе не там,
Где жил Айкен Драм,
И при этом вовсе не тут
Жил-был человек, жостойный вполне,
По имени Вилли Вуд.

Он бритву блестящую брал
И на бритве, на бритве играл.
Не считал он занятие это за труд,
И звали его Вилли Вуд.

Однажды,
Надумав позавтракать сытно,
Взял он чудную шляпу
Из круглого сыра
И слопал ее в пять минут.
И звали его Вилли Вуд.


А потом просто так, просто так
Он съел удивительный фрак
Из прекрасного красного ростбифа…
(Напомню для всех,
Кто присутствует тут,
Что звали его Вилли Вуд.)

Он на сладкое
Сгрыз половину часов,
Замечательно собранных из леденцов,
И с тех пор часы не идут,
И в починку их неберут,
И в том виноват Вилли Вуд!

Однажды зимой
Он изрядно продрог
И сжевал, чтоб согреться,
Весь сладкий пирог,
И ждал, что еще принесут,
И звали его Вилли Вуд.


Но он подавился
Телячьим паштетом,
И сказку пора нам закончить на этом,
И теперь никого не зовут
Вилли Вуд.

Старый герцог Йорк
Седой герцог Йорк
Собирает свой полк –
Тысячу бравых солдат.
«Перед нами – гора.
Кричите «ура!»,
До вершины бегом
И назад!»
Неважно, стоит ли жара,
Или морозы трещат –
Но с криком «ура!»
Туда и назад
День и ночь марширует отряд
На вершине солдаты стоят,
У подножья солдаты лежат,
Но Йорк подает им команду опять,
И снова отряд в путихоть не в силах никто
Ни стоять, ни лежать,
Ни кричать, ни молчать,
Ни идти…

Инси-Винси
Где сегодня Инси-Винси?
Он висит на паутинке.
Но с небес,
Из синей выси,
Вдруг
посыпались
дождинки –
дождь слепой
летит на лес!
Инси-Винси вмиг исчез.
Солнце рыжее повисло,
Просушило все тропинки.
Снова Инси, снова Винси
Лезет вверх по паутинке!

Барашек Мэри Сов
Барашек был у Мэри Сов.
Она зовет: «Снежок!» -
И он тотчас бежит на зов,
Ласкаясь, как щенок.

Когда она входила в дом,
Он скромно ждал у двери.
Как хвост, что всюду был при нем,-
Он сам был всюду с Мэри.

Настал сентябрь, и как-то раз,
В один из ясных дней,
Когда входила Мэри в класс,
Вбежал он вслед за ней.

Все веселились кто как мог,
Кричали все: «Привет, Снежок,
Наш новый ученик!»
Но школьный сторож дал звонок,
И все притихли вмиг.

Вошла учительница в класс и огляделась. И тотчас
Джон Прингли, самый смелый,
Спросил, не тратя лишних слов,
За что так любит Мэри Сов
Ее барашек белый?

Вопрос был прост. И прост весьма
Ответ вам, малыши:
За то, что Мэри и сама
Не чает в нем души!

Песни в дороге
1
Кто ездит по этой дороге нетряской?
Прекрасная леди в рессорной коляске:
«Динь-динь, динь-динь!»

А кто путешествует этой дорогой?
Лорд рыцарь в доспехах, печальный и строгий:
«Клинь-клинь, клинь-клинь!»

Кто шагом плетется по этим ухабам?
Старьевшик в повозке, нагруженной хламом:
«Шлёп-шлёп, шлёп-шлёп!»

А кто там идет по тропинке пешком?
Охотник с собакой и дробовиком:
«Топ-топ, топ-топ!»

2
Чок-чок, чок-чок,
В Бенбери-крос скачи, дружок,
В Бенбери-крос скачи, дружок,
И все там разузнай:
Может ли Томми купить, дружок,
В Бенбери-кросс купить, дружок,
на пенни сырок,
на два – пирожок,
а на три – яблочный пай?

3
Моя лошадь пропала.
Ее не найти.
Две подковы она потеряла в пути.
И еще – потеряла она седока,
Уронив его в лужу вот здесь, у ларька…

Доб и Моб
Жил-был человек по имени Доб
Со своей женой по имени Моб.
Держал он собаку по кличке Боб
и еще была кошка
Джиттерабоб.
Доб говорит: «Моб,
Не знаешь ли ты, где Боб?»
«Боб?» - говорит Моб.
«Боб», - говорит Доб.
«Нет, я не знаю, гдеБоб,
И довольно об этом, Доб,
Я устала.
Джиттерабоб!»
«Моб!» - говорит Доб.
«Доб!» - говорит Моб.
«Доб!» - говорит Боб…
«Стоп!» - говорю я,
Мы запутались с вами, друзья.

Шестеро мышат
Едва поднялась над землею Луна,
Шесть дружных мышат сели ткать у окна.

Ткачам в лунном свете ничуть не темно.
Вдруг старая кошка стучит к ним в окно.

«Вы дома? Но чем же вы заняты? Ах!
Поверьте, вам вредно работать впотьмах!

Я ночью все вижу и, что говорить,
Могла бы помочь вам откусывать нить!»

«О нет! - отвечали мышата все вместе. –
Впустить вас – не много ли будет нам чести?

Нам лучше не видеться с вами,
А нить мы откусим и сами!»

Том, сын волынщика
Сын волынщика Том
Был со всеми знаком.
Не беда, что невидным он был пареньком –
Брал он в руки волынку
И, сперва под сурдинку,
А потом все задорнее, все веселей
Он играл:
«Веет ветер холмов и полей,
Ветер песенку мне напевает,
Мою челочку набок сдувает!»

Том немало, наверное, песенок знал,
Но никто никогда и нигде не плясал –
Обойди хоть полсвета –
Веселей, чем под эту,
Что наигрывал Том на волынке своей.
Он играл:
«Веет ветер холмов и полей,
Ветер песенку мне напевает,
Мою челочку набок сдувает!»

Был простым пареньком
Сын волынщика Том,
Но недаром же все говорили о том,
Как на ферме соседней
Как-то в полдень весенний
Он заставил плясать поросят и свиней,
Он играл:
«Веет ветер холмов и полей,
Ветер песенку мне напевает,
Мою челочку набок сдувает!»

Только Долли корову доить начала,
Как волынка послышалась из-за угла –
Наплясалися вволю
И корова, и Долли,
Опрокинув подойник,
Кружась все быстрей
под напев:
«Веет ветер холмов и полей,
Ветер песенку мне напевает,
Мою челочку набок сдувает!»

В город старая Мэгги держала свой путь.
Том, расправив меха,
Что есть мочи стал дуть,
И под песню волынки
У торговки в корзинке
В пляс пошли и побились все яйца, ей-ей!
Он играл:
«Веет ветер холмов и полей,
Ветер песенку мне напевает,
Мою челочку набок сдувает!»

Королева
Шиповник цветет над ручьем
Рядом с лилией, лилией белой.
Поверь, когда сделаюсь я королем –
Я тебя назову королевой!

Пусть луг зеленеет,
Пусть сад зацветет –
Тебе повторять я готов:
Моя королева, ты слаще, чем мед,
Душистей всех летних цветов!

Песенка про молочницу
- Позволь, красавица, тебя
Немного проводить.
Куда спешишь?
- На луг, милорд, иду коров доить.
Она сказала так: «На луг, милорд, коров доить».

- А хочешь стать моей женой,
Красавица, мой свет?
- О да, милорд,
Конечно, да,
Ну кто же скажет «нет»?
«Ну кто же скажет «нет», милорд?» - таков ее ответ.

Тогда, красавица, скажи,
Кто честный твой отец.
- Милорд, он фермер, и еще –
Он бравый молодец!
Она сказала так: «Милорд, он бравый молодец!»

- Что есть для счастья у тебя,
Красавица, мой свет?
- Два синих глаза, о милорд,
Синей на свете нет!
«На свете краше нет, милорд», - таков ее ответ.

- Увы, красотка, подождать
С женитьбой я решил.
- А разве кто-то вас, милорд,
О чем-то здесь просил?
Она сказала: «Что ж, милорд,
Здесь, право, ничего, милорд,
Никто ни у кого, милорд,
Представьте, не просил!»

***
Жил на свете еврей-переводчик,
Было лет ему двадцать и три.
Он работать хотел за границей,
Но евреев не брали туда.

Языки изучать он старался,
Знал их лучше, чем сам Розенцвейг,
Но друзья говорили, что это
Не поможет ему все равно.

И однажды он горько заплакал
И папаше сказал своему:
- Папа, папа, что делать – не знаю,
За границу поехать хочу!

И сказал ему родный папаша:
- Ты, Абрам, не спеши унывать,
Не один у тебя я на свете,
У тебя есть и русская мать.

Вытер слезы еврей-переводчик,
В отделении паспорт сменил,
И с тех пор стал он русским навеки
И отправился в город Париж.

Он живет себе тихо в Париже,
Шьет костюмы и пьет кальвадос,
И не знает, что органы власти
Захотели проверить его.

Как-то вечером в «Шехерезаде»
Он увидел шатенку одну,
Распевала она шансонетки
И снимала потом гарнитур.

На колени к нему она села
И тихонько сказала ему:
«Поступай к нам в разведку, Абраша,
Я тогда с тобой ночь проведу!»

Тут коньяк ему в голову вдарил,
И подумал Абрам про себя:
«Проведу я с ней темную ночку,
Но отчизну свою не предам!»

И привел он ее к себе в номер,
И ласкал ее бурно всю ночь,
А потом позвонил он в посольство
И сказал, что шпионку поймал.

А в ответ ему голос знакомый
Сообщил интересную весть:
- Та шпионка – сотрудница наша,
И все это проверка была.

Тут Абрам подбегает к кровати,
Поднимает над ней простыню
И в шпионке жену свою Катю
Неожиданно он узнает.

Но она вдруг в постели садится,
И в руках у нее пистолет.
Говорит она: «Милый Абраша,
Тут пришел твоей жизни конец!

Ты Отчизну бессовестно предал,
И за это положен расстрел,
И, хотя я тебя и любила,
Но Отчизну я больше люблю!»

И Абрам не успел ей ответить,
Как свалился он с пулей в груди,
А она на него поглядела –
И другую пустила в себя.

А наутро сотрудник посольства
Их нашел на холодном полу,
И постель их была еще теплой,
Но остыли уже их тела.

(2 Comments |Comment on this)

Владимир Луговой. «Нодар Думбадзе пошел купадзе». Воспоминания о Нодаре Думбадзе
То было в светлые времена нерушимого Союза свободных республик. Давно это было.
В Тбилиси, где застольем в кафе «Тбилиси», как обычно, руководил кинорежиссер Тамаз Мелиава (кликуха для своих – «Похмелиава»), художник Шура Бандзеладзе познакомил меня с неким Нодаром, главным редактором журнала «Нианги», что в переводе на русский, как объяснил мне Шура, означает «Крокодил».
‒ Нодар.
‒ Владимир.
‒ Очень приятно.
‒ Рад познакомиться.
О Шуре Бандзеладзе, впрочем, отдельная история. История о том, как аж в течение целых суток он, художник-авангардист, был директором грузинского Худфонда, в результате чего купил себе дачу на побережье, неподалеку от Нодаровой хатки с качелями у калитки и розами в палисаднике.
Хатку свою Нодар купил на первый гонорар за повесть «Я, бабушка, Илико и Илларион», что вышла петитом в молодежном журнале «Мзиури», то бишь «Солнышко», и одномоментно очаровала всю Грузию, а потом уж и весь нерушимый Союз.
Однажды он проснулся знаменитым. И, будучи изрядно выпимши, в кафе «Тбилиси», где горели свечи и произносил золотые тосты Тамаз Похмелиава, пригласил меня в гости к себе на дачу, в Гульрипш.
Не скрою, я тоже был выпимши, однако адрес записал и настроился. Тогда еще там не было дома творчества «Литературной газеты», он строился.
И мы поехали. Жена Татьяна, ее подруга Ира, моя дочь от первого брака Ирочка и я. Долетели нормально, в аэропорту Бабушеры взяли такси, приехали точно по адресу. Было обеденное время. За столом в летней кухне сидело все Нодарово семейство. Ели борщ. Калитка была открыта. Мы вошли с чемоданами.
Нодар в тельняшке раскрыл объятия. Я представил своих. Нодар немедленно разлил по граненым стаканам «Изабеллу» и попросил слова. Слово ему, естественно, дали.
‒ Дорогой Володя! – сказал Нодар. – Мы рады гостям. Вот к нам приехали твоя жена Таня, ее подруга Ира, твоя дочка Ирочка, а за нашим столом сидят моя жена Нанули, моя дочка Манана, моя дочка Кетино, моя тетя Нино, моя двоюродная племянница Натела, подруга моей бабушки Мзия Леонидовна, ее приятельница Екатерина Вачнадзе и иже с ними. Я рад, что ты приехал. Вот нас уже двое, мы мужчины. А все мною выше перечисленные милые дамы ничем от нас с тобой не отличаются, кроме одного. Они, в отличие от нас, писают сидя. Здоровье дам!
И покатилось гульрипшское лето.
Мы сняли две комнаты на втором этаже по соседству с Нодаром и зажили припеваючи.
Нодар в тельняшке явился в первое же утро и объяснил всё по части продовольствия. «В Сухуми есть базар, ‒ сказал Нодар. – Но главное, здесь по соседству есть зона и есть дырка».
Имелись в виду «закрытый» магазин на территории филиала Курчатовского института и дырка в заборе, через которую туда можно было запросто проникнуть, минуя охрану.
Нодар показал пример. Он получил почтовый перевод из Тбилиси, лично, от мотоциклиста-почтаря; эти деньги миновали руки его благоверной Нанули; их надобно было срочно истратить. И мы пошли на зону через дырку.
Облезлые эвкалипты, магнолии и орешник жарились на влажном приморском солнце вдоль тропинки.
Мы купили три бутылки «Московской» водки, продукты для моего семейства, да плюс три (прописью: три) французских костюма купил Нодар! И победоносно примеривая пиджак за пиджаком перед зеркалом на втором этаже своей мазанки, гордо повторял: «Мы плохо одеты, но хорошо воспитаны!»
А вечерами мы с Нодаром качались на качелях. Тогда в моде была пьеса Уильяма Гибсона «Двое на качелях». Нашей вечерней болтовне мы, в соответствии с текущей модой, дали определение «Двое накачались».
Качаться, прямо скажу, было от чего. Уезжая в Москву, местный дачник, большой советский писатель Константин Симонов оставил на всю братву чемоданчик тоника. Джин в те годы даже из-под полы купить в Гульрипше было невозможно. Нодар, я и скульптор Гульда Каладзе скинулись и купили за тридцатник тридцать поллитровок чачи. Чача с тоником – это был класс!
После первого опробования в пять утра Нодар в тельняшке, шортах и стетсоновской шляпе шел по улице вдоль моря с песней:
«На деревне председатель
Громким голосом орет:
‒ Подымайся на работу,
В жопу ёбаный народ!»
Пел он громко. Так громко, что «народ» волей-неволей понемногу собирался «на работу».
Грязно матерясь по-грузински, выгонял из своего сада приблудную свинью двухсоткилограммовый поэт и директор издательства «Литература да Хеловнеба» Карло Каладзе. Свинья была тоже двухсоткилограммовая.
Повязывал галстук зампред абхазского Совмина поэт Иван Тарба. Ему недавно позвонили по служебному телефону и спросили: «Можно попросить поэта Ивана Тарбу?» А секретарша ответила: «Он теперь больше не поэт, а зампредсовмина».

С клюшечкой выходил из зеленой калитки знаменитый журналист-международник, фанатик отечественного футбола Мартын Мержанов.
А художник-авангардист Шура Бандзеладзе в просторных трусах и с робинзонкрузовской бородою делал на пляже напротив своей дачи приседания.
История дачи Шуры Бандзеладзе – это отдельная история. Наверное, надо рассказать ее сейчас, а то потом до нее может не дойти очередь.
Рассказываю со слов Нодара.
Шура был бессеребреник и авангардист. Его индивидуальным транспортным средством был мотороллер. Однажды грузинские художники собрались все вместе и решили, что директором ихнего грузинского Худфонда должен стать, наконец, честный человек. И выбрали директором Шуру Бандзеладзе.
Утром Шура пришел на работу и первым делом написал заявление: «Директору Худфонда Грузии А. Бандзеладзе от члена Худфонда А. Бандзеладзе, художника. Прошу предоставить мне безвозвратную ссуду в размере 100 000 (ста тысяч) рублей». И поставил на заявлении резолюцию «Не возражаю. А. Бандзеладзе». Затем Шура вызвал к себе в кабинет главбуха и юристку, они это его заявление, естественно, завизировали.
Затем Шура пошел в кассу, получил деньги, положил их в карман и написал второе заявление: «Прошу освободить меня, художника А. Бандзеладзе, от должности директора Худфонда Грузии. Думается, что на этой должности должен работать честный человек, а я человек не очень честный». Подпись: А. Бандзеладзе.
На эти сто тысяч Шура и купил себе дачу в Гульрипше, на побережье.
Эту историю рассказал мне Нодар на качелях. В двух шагах на волнах Эвксинского понта покачивалась знаменитая Нодарова лодка «Аджика». «Почему ты так назвал свою лодку?» ‒ спросил я. «Героический абхазский народ в дни Ленинградской блокады отправил голодающим 150 кг аджики»,‒ отвечал Нодар.
В 1958 году, когда в Абхазии была смута, Нодар отстоял свою мазанку при помощи черной краски. Тогда дедушки нынешних абхазских боевиков тоже шалили – жгли дома грузин. Смотрели по надписям на домах и заборах. Надо сказать, что в большинстве своем абхазские фамилии заканчиваются на «ба»: Тарба, Вашба, Ардзинба и т.п.
Вот Нодар в предвидении неприятностей взял банку черной краски и написал на белом фронтоне своей мазанки: «Нодар Думба».
Дом уцелел.
‒ Своих предал? – спрашивал у него потом большой, двухсоткилограммовый поэт Карло Каладзе.
‒ Ара, батоно! – отвечал Нодар. – Просто краска кончилась, так и не удалось дописать на фронтоне собственную фамилию!
В тот вечер на качелях Нодар пригласил меня с чадами и домочадцами в гости в Нижнюю Сванетию, к своему другу, предколхоза Отару. Мои дали согласие.
Ехали в двух машинах. «Джип» вел Нодар, «Волгу» ‒ Гога, шофер большого поэта.
Дороги Нижней Сванетии – сюжет для другого повествования, эта раздолбанная кромочка над пропастью требует для своего описания большего таланта, чем у автора этих строк. Естественно, дамы визжали, ахали и охали, Нодар же, крутя баранку, заметил: «На обратном пути всех этих ахов и охов не будет». «Почему?» – спросил я. «По двум причинам. Во-первых, будет темно, а во-вторых, мы все будем пьяные».
Отар встречал Нодара объятием и поцелуем. На поляне рядом со склоном крутой горы был расстелен ковер. Стол был накрыт на ковре. Вокруг стола-ковра-скатерти-самобранки скромно возлежало колхозное руководство и представительницы передовиц-чаеуборочниц. Председатель подошел к горе и выдернул из горы пробку. Хлынуло вино. Зампред подставил кувшин. Следующий кувшин подставил главбух. И так далее. А далее был пир и стрельба по тарелочкам.
Обратный путь состоялся точно согласно предсказанию Нодара: никто не охал и не ахал. Дамы спали, подвыпив, и что им было до разверзшихся бездн…
Все было бы хорошо, если бы не одна маленькая деталь: Нодар оставил на импровизированном стрельбище свое табельное оружие, пистолет «ТТ». Пришлось на другой день ему ехать обратно в Нижнюю Сванетию. Поехал он с утра, в тельняшке, шортах и стетсоновской шляпе. Уж вечер наступил, луна взошла; семья начала волноваться; уж пограничники прошли вдоль пляжа, пугая своими идиотскими фонариками парочки на надувных матрасах, а Нодара все не было. Надо сказать, что в то лето море нанесло на пляж груды гальки, и главная гора пришлась аккурат напротив мазанки с качелями. У этой-то горы и скучковалось все семейство: Нанули, Манана, Кетино, тетя Нино, двоюродная племянница Натела, подруга бабушки Мзия Леонидовна, ее приятельница Екатерина Вачнадзе и иже с ними, а также ваш покорный слуга с девятилетней дочерью.
Заполночь мы все увидели вдали свет фар. Машина шла в нашем направлении, но не по дороге, а по пляжу. Шла она зигзагами.
‒ Это Нодар, ‒ сказала Нанули.
С ревом въехала «Волга» на гору морского щебня прямо напротив калитки с качелями, дверца распахнулась, наружу выпала стетсоновская шляпа, а следом за нею – и сам хозяин в шортах и тельняшке – и пал на камни в позиции убитого героя-партизана: руки в стороны, взгляд в небо. Супруга склонилась над ним.
‒ Не мешай, Нанули, ‒ сказал Нодар. – Я сейчас некоторое время буду притворяться пьяным.
Пистолет «ТТ» торчал, однако, за поясом шортов.
Этот пистолет и пневматическая винтовка «Монте-Кристо» очень пригодились нам с Нодаром той осенью, когда чада и домочадцы разъехались по школам, университетам и городским квартирам, а мы остались в Гульрипше еще на две недели «на творческий период». Нодар писал «Белые флаги», а я переводил стихи двухсоткилограммового поэта.
«Волга» сломалась, базар в Сухуми закрылся в связи с эпидемией ящура, дырку в зону забили. Жрать стало нечего.
Раннею весной Нодар, сразу по приезде в Гульрипш из Тбилиси, купил на базаре полсотни цыплят и поместил их в новоотстроенный курятник, вначале запланированный в качестве садовой беседки. Через месяц в ажурной стенке павильона сама собой образовалась дыра, и птицы-подростки в одночасье разбрелись. Они были не мечены и все лето перебивались на халяву по дворам и пляжам, нагуливая жирок.
А в сентябре мы с Нодаром по-настоящему оголодали. Однажды утром, часов в восемь, Нодар со зверским лицом постучался в мою дверь и, едва я открыл, из рук в руки швырнул мне «Монте-Кристо».
‒ Пошли, ‒ сказал Нодар.
‒ Пошли, ‒ сказал я.
Мы залегли возле его дома, за той самой горой гальки, и стали ждать. Он с пистолетом, я – с ружьем.
Прошла свинья в треугольном ошейнике.
Озабоченно косясь, прошел по направлению к своей даче загулявший в Сухуми поэт Евтушенко. Жена встретила его у ворот и влепила пощечину. Огонь мы пока не открывали.
И наконец…
Появилась она, курочка.
Нодар шлепнул ее в тот же миг из своего шпаера и сделал мне знак: «Тссс!»
Вторая последовала за первой.
Ее шлепнул я из пневматички.
‒ Хватит на сегодня, ‒ сказал Нодар.
Мы приготовили суп и второе.
‒ Пойми, это наши куры, ‒ говорил Нодар, помешивая варево. ‒ Они сначала ушли, а теперь пришли. Ничто бесследно на Земле не исчезает.
В свободное от охоты и творческих штудий время мы чинили «Волгу». И в один прекрасный день нам показалось, что мы ее починили. Мы сели и поехали. Но отъехали недалеко. «Волга» встала на трассе как вкопанная. Была жарища. Мимо шпарили «Жигули», «мерседесы», «вольвы» и всякая прочая мелкая птичь, «фольксвагены» и «запорожцы». На наши призывы остановиться и помочь реакция была – ноль внимания.
‒ Печальная история, ‒ сказал Нодар. ‒ Вот я, самый популярный писатель Грузии, стою в пыли на дороге, а никто и не подумает остановиться и взять меня на буксир. Другое дело – мой папа, Ладо Думбадзе. Когда он на своей машине ехал по району, всякий знал, что едет Ладо Думбадзе. Потому что во всем районе была одна машина – машина первого секретаря райкома Ладо Думбадзе.
Нас выручил тогда колхозный тракторист. Он же за хорошее вознаграждение уступил нам две из имевшихся у него пяти бутылок водки.
Вечером на качелях, придя в философское настроение, Нодар вещал:
‒ Бедная моя покойная бабушка Ольга! Если бы она знала, что у внука ее есть все: дача, машина, лодка, обширный инфаркт…
Целый год после четвертого инфаркта Нодар вел трезвый образ жизни. Каково же было мое изумление, когда в следующем сентябре, приехав из Москвы на пару недель в Гульрипш, я его застал на летней кухне в компании татуированных хлопцев за емкостью чачи литров аж в пять! На закусь шли вобла и черный хлеб.
‒ Доктор мне сказал, что пить нельзя с так называемыми нужными людьми. А если с кем-нибудь просто хочется выпить, то эта выпивка на пользу,‒ оправдывался классик.
Незадолго перед этим Нодар получил Ленинскую премию. Вручали ему премию в Кремлевском дворце съездов. Он рассказал мне кулуарную историю.
Две девушки, блондинка и брюнетка, передовицы труда, подошли к нему, и расхрабрившаяся блондинка спросила: «Это вы?» «Я!» ‒ отвечал Нодар, млея от собственной популярности. «Вот видишь! ‒ сказала храбрая блондинка застенчивой брюнетке. ‒ Я же говорила, Расул Гамзатов!»
…Нодар Думбадзе в тельняшке и стетсоновской шляпе с утра пораньше удит бычков в Черном море напротив собственной калитки, за которой качели и розы в палисаднике, а дети одолевают: «Дядя Нодар, а дядя Нодар!» Это моя дочка Ирочка талдычит. Ей девять. Кетино Думбадзе, ее задушевная подружка, дергает ее за пестрые шортики: «Не приставай к папе!»
А Нодар оборачивается и, не выпуская удочки из рук, говорит, притворяясь Бармалеем:
‒ Что «дядя Нодар»? Пьянчужка твой дядя Нодар.

(4 Comments |Comment on this)

Владимир Луговой. Я - американский шпион
У меня перестал работать видеомагнитофон «Сони», и я пошел в радиомастерскую, чтобы мне его там починили. В радиомастерской у меня взяли деньги вперед, выдали квитанцию; по ней через неделю я получил обратно свой аппарат, однако он продолжал бездействовать. Дело было в пятницу утром, а в пятницу вечером, как я выяснил в понедельник, радиомастерская накрылась. Я зашел еще через неделю; на месте радиомастерской уже работала кавказская шашлычная с казино и стриптизом. Искать концы было себе дороже. Жаловаться я не стал.
Я взял свой видик и отправился с ним в соседний подъезд собственного дома, к знакомому баянисту Сашке Трошину, который в связи с отсутствием в последнее время спроса на баянистов приторговывал динамиками для «тонаров» и палаток и кой-чего вроде бы в радиоделе волок. Я пришел к нему с пивом и рассказал о своих неприятностях. Саша, человек толстый и злой, выслушал меня, попивая пиво, и обещался помочь, познакомить с радиомастером Алексеем Щербаком, каковой в годы застоя слыл гением вычислительного центра НИИАА (что-то связанное с Арктикой и Антарктикой), но после нескольких лет хронического неполучения зарплаты стал очень много выпивать и уволился. А потом он стал по соседству, в «тонарах» и палатках, брать заказы на ремонт радиоаппаратуры и вычислительной техники и в связи с этим пьет очень много.
— До поросячьего визга, — сказал Трошин. – Он сейчас должен ко мне прийти с похмела, и, пока он твою «соню» не посмотрит, я ему на пиво не дам.
Вскоре и вправду явился Щербак. Он открыл и посмотрел мой видик, обещался все исправить в лучшем виде и в кратчайший срок, но добавил, что дело не в самом видике, а в телике, надо их в комплекте посмотреть у меня дома. Телик и вправду у меня был отечественного производства, со встроенным декодером, однако же работал великолепно вот уж восьмой год.
Денег на пиво баянист радиомастеру, как и обещался, не дал, и мы с Алексеем отправились сперва в палатку, где я купил водки, а потом к нему домой – ее пить. Почему не ко мне, где ждал нас телик? Я честно признался, что в моем холостяцком флэте плоховато с закусью. Щербак же заявил, что супруга-торгашка всегда возвращается домой из своего супермаркета с полными кошелками.
В его двухкомнатной малогабаритной квартире, в хрущевке, все оказалось тип-топ: недурственная домашняя библиотека, рабочий стол с амперметрами и паяльниками, тахта, палас, горка с хрусталем и обеденный стол под плюшевым бордо с массивной пепельницей посредине. То была семейная жилая комната, куда мы зашли на минутку – поставить видик и сразу двинулись на кухню – выпивать и закусывать. После первой стопки поговорили за российскую историю от Нестора до Гумилева. После второй Щербак стал напевать про музыку Вивальди. А после третьей мой радиомастер откровенно признался, что у него есть в заначке энная сумма денег, и лучше сразу нам с ним скинуться на вторую бутылку и мне одному сходить за ней в магазин, там через полчаса обеденный перерыв; он же, Щербак, пойти со мной не может, поскольку должен продавщице за «баттл ов портуайн, да и фэйс у меня не найсовый». Пока я сбегал, он отварил пельменей; мы пили, закусывали и болтали о политике и футболе; в речи моего собеседника все чаще звучали английские слова и выражения с тем неповторимым произношением, какое свойственно только выпускникам советских технических вузов, сдававших «тысячи». Дошло и до анекдотов. Он рассказал про то, как один человек снимал колесо со своей машины, а другой проходил мимо с молотком. Тот, что с молотком, спросил: «Ты что тут делаешь?» «Не видишь разве, колесо снимаю», — ответил автомобилист. Тогда другой мужик грохнул своим молотком лобовое стекло и говорит: «Ну и ладно. А я тогда приемник сниму».
Я в свою очередь рассказал о том, как в свое время на Тамбовщине колхозники задержали великолепно подготовленного агента американской внешней разведки, тайно заброшенного в СССР. Диверсант шел тропинкой луговой, зелеными просторами и, по замыслу своих шефов из Лэнгли, выглядел как все в этой сельской местности: кепчонка-малокозырочка, в зубах – прикушенная беломорина, телогрейка, кирзачи – словом, механизатор как механизатор. И тем не менее колхозницы и колхозники, занятые косовицей, сразу же признали в нем шпиона, схватили и сдали куда надо!
— Как же они его раскололи? – спросил Щербак.
— Очень просто. Он был негр.
Денег больше не было, и я пригласил Алексея к себе в гости на бутылку болгарского бренди, и мы пошли. По дороге я вспомнил, что мы забыли у него дома мой видик.
— Ничего. Невер майнд эт олл, — с апломбом сказал радиомастер. – Главное не видик. Главное – телик.
У меня дома под бренди с лимоном английские слова и выражения с техвузовским акцентом потоком хлынули из Щербака. Многого я не понимал. Он деловито пощелкал ногтем по экрану моего «Рубина» и сказал, что в квартире темновато, надобно для осмотра вынести телик на лестничную площадку, но сам он нести не станет, потому что у него грыжа. Я признался, что у меня тоже грыжа, а сделать операцию все никак не соберусь. Тогда, узнав мой точный адрес, он позвонил по телефону и вызвал нам на помощь двух своих, как он сказал, бест-френдов, бывших коллег по НИИАА, кандидатов технических наук, очень порядочных евреев Гарика и Марика.
— Мебельный? – орал он в трубку. – Хэллоу! Это мебельный?
— При чем тут мебельный? Они же кандидаты…
— Кандидаты. А сейчас такелажниками работают в мебельном.
Коньяк мы прикончили, я сгонял ниже этажом и одолжил у приятеля Никодима четвертинку технического спирта. Мы слегка развели спирт водою из-под крана и маханули стаканами под конфетку «Сливочная коровка». Это было как выстрел в желудок.
Гарик и Марик все не шли.
Вечерело.
Чтобы не уронить себя в глазах гостя, я спустился в подвальное помещение к дворнику Борису, в прошлом герпетологу, и тот дал мне взаймы до завтра бутылку портвейна «Кавказ» и впридачу – одну вяленую воблу.
После первой портвейна Алексей, зловеще косясь и криво ухмыляясь, простукал в квартире стенки, увел меня в мой совмещенный санузел, пустил воду, как в фильме с Сильвестром Сталлоне, и сделал мне признание, что он – американский шпион.
Я сделал Алексею аналогичное признание. Более того, я сознался, что свой срок за шпионаж уже отбыл, потому что это именно меня задержали тогда колхозники на Тамбовщине и сдали куда надо за то, что я был негром.
— А на зоне ты перестал быть негром? – спросил радиомастер.
— Нет, - отвечал я твердо. – Я и сейчас негр. И ты, Алексей, тоже негр. Не спорь.
— Буду спорить! – запетушился мой коллега по работе в Лэнгли. – Я индеец! Чероки! Джип! Не веришь? Сейчас я издам боевой клич нашего племени…
Зачем-то он выбежал на лестничную площадку и там издал свой клич. Он кричал очень громко, с хрипом и с подвывом. Вскоре за железными дверями моих соседей по лестничной площадке бизнесменов Кирилла и Юлии завыли соответственно ризеншнауцер и бультерьер. Ниже этажом, в трехкомнатных частных яслях вдовы Шарафетдиновой, залились плачем младенцы. Сверкнув снопом искр электрического разряда, на этаже вырубился лифт.
Наконец Алексей докричал свой клич. И в самое время: по лестнице, медвежевато ступая, поднимались кандидаты-такелажники. Один из них вошел в квартиру и легко, как пушинку, вынес мой тяжеленный, ламповый еще «Рубин» на лестничную площадку; другой взял под мышку радиомастера и понес по лестнице вниз. Алексей не сопротивлялся и только хохотал зловеще и ухал совой. Я заперся в квартире и рухнул в постель как был, в одежде.
Поутру своего телевизора на лестничной площадке я уже не застал. Запив болеутоляющее «Жигулевским» пивом, я позвонил баянисту Трошину, и тот сквозь зубы мне сообщил, что жена-торгашка наняла машину и увезла радиомастера к матери в Можайск. Я спросил у баяниста телефон радиомастера, тот дал. Я позвонил. Меня послали по-венгерски мужским басом. Больше я не видел своего видеомагнитофона.
И телевизора. И радиомастера Алексея Щербака я тоже больше не видел.

(2 Comments |Comment on this)

Владимир Луговой. Лихие девяностые, или Как я себя на помойке нашел
В то утро я проснулся у себя в квартире на девятом этаже от надсадного рева автомобильного двигателя. Сперва подумалось: проспал, уже три пополудни, и за стеной Бобка, соседский даун-спиногрыз, врубил по телеку «Формулу-1». Но нет, на таймере светилось 8.15. Бобка только что ушел в школу. Я выглянул в окно. Внизу, на парковочной площадке, водила средних лет, укладывая в багажник только что отвалившийся глушитель, прогревал двигатель красного «Запорожца» с битой задницей: крышка капота этого самого двигателя была самострочная, из кровельной жести, некрашеная. Небо хмурилось, мотор агрегата с комбинированным кузовом выл и взрёвывал на всю округу, из окна соседнего подъезда женщины истошно кричали по-грузински, и вскоре прямо у ног незадачливого водилы разбилась пивная бутылка. Тогда он сел в свой «макларен» и уехал с нашей парковочной площадки, при этом из кармана его куртки выпал и остался лежать на асфальте белый прямоугольник — конверт.
Не придав этому значения, я закурил и стал собираться на утренний джоггинг в близрасположенный парк «Дубки». По дороге в парк я подобрал конверт. Он был нераспечатан. Очевидно, адресат только что получил его и не успел вскрыть, как у его «Запорожца» глушитель отвалился. Что ж, подумалось мне, всякое бывает, надобно будет при случае отослать письмо по означенному на нем адресу, и ежели в нем, как это теперь нередко бывает, скрыто взрывное устройство, то пусть по этому адресу и жахнет. Но конверт оказался без адреса, явно не отечественного происхождения и, судя по всему, был отослан адресату с оказией и передан из рук в руки. Как быть? Приклеить сообщение о находке к двери своего подъезда? Но мало кто стремится вновь посетить места, где в них из окон швыряют пивные бутылки. Дать в газете объявление? Но в какой? Их море теперь, и вероятность того, что водила без глушителя прочтет именно эту, ничтожно мала…
Набегавшись в парке, я присел на скамейку и еще раз, теперь уже внимательнее, осмотрел свою находку. Любопытство разгоралось во мне: верно, адрес на конверте отсутствовал, зато присутствовали сведения об отправителе – конверт был официальный, с вензелем из двух сражающихся львов и готической вязью реквизитов, прописанных золотыми буквами. С моим скромным багажом институтских английских «тысяч» я с большим трудом вникал в смысл написанного, однако же всё оказалось относительно просто: «Марк И. Крейдфин, Лорд ‒ хранитель Печати Ее Величества Королевы Великобритании, Шотландии и Уэльса, личная канцелярия. Особое отношение».
Ничего себе уха!
Тут дело не бомбой в виде чайного липтоновского пакетика пахнет, здесь более всё смахивает на ниточку из шпионской сети какой-нибудь. Ми-пятой или интеллигентного сервиса.
Снестись по почте с личной канцелярией этого Крейдфина? Глупо! Проще самому отнести письмо на Лубянку, так ведь затаскают потом… Нет, на Лубянку нормальный человек ни при каких обстоятельствах сам не пойдет, тем более я, скромный инженер, ныне работник частного торгового сектора, проще говоря, продавец из хлебного «тонара», что стоит неподалеку от моей девятиэтажки на Бутырском хуторе, любитель умеренной выпивки и криминального чтива. Повторяю, криминального чтива! Думайте обо мне что хотите, господа, я вскрыл конверт!
Позвольте же донести до вас содержание нескольких страничек, вложенных в него.
***
«Июля месяца 21 дня 1999 г. от Р. Х.
Дорогой братухан!
Пишу тебе из Скагнесса, графство Эссекс, Великобритания, в ответ на твое жалобное послание из Москвы по моему лондонскому адресу. Податель сего передаст тебе при встрече три тысячи фунтов, которые ты просишь на оплату скопившихся долгов и стиральную машину для Машки. Посылаю сколько просишь, нужно будет еще – пиши, вышлю любую сумму, деньги для меня сейчас не проблема. Только отсоветуй ей покупать эту итальянскую подделку под порше, а пусть лучше купит «Симменс», у «Симменса» и фронтальная загрузка больше, и габариты подходящие для вашей двухкомнатной виллы.
Однако это все детали, бытовые, так сказать, подробности, главное же, что насторожило меня в твоем послании – это его тон: растерянность сквозит из каждого абзаца! А в конце, после показной бодряческой фразочки о том, что, мол, где наша не пропадала – так и хочется дописать от твоего имени: «Боюсь завтрашнего дня, никак не могу вписаться в рыночную действительность».
Понимаю тебя, братухан, сам через все это прошел. Чтобы подбодрить тебя, посылаю несколько страничек из моего нерегулярного дневника за 1991 – 1996 годы, пятилетия, в течение коего мне пришлось в Москве особенно тяжко. Записи идут подряд, без дат и месяцев, но даты – не главное, и я вовсе не призываю тебя следовать моему примеру, однако…
Держи хвост пистолетом. Твой братухан Марк».
***
У нас в России в последнее время появилось немного богатых людей и очень много бедных. Бедным разрешили побираться, богатым – беспредельно богатеть. Свобода, блин, свобода!
Получив медаль за оборону Белого дома России в августе 1991-го, я сделался безработным. В растерянности по инерции продолжал каждое утро бегать кросс по аллеям Ботанического сада с промежуточным финишем у Останкинского пруда, что рядом с Телецентром, откуда меня сократили по собственному желанию за пьянку в рабочее время. Денег не было, и оттого кушать хотелось очень.
В счастливые дни авторских поступлений за старые песенки я питался пельменями с «Краснодарским» соусом, жарил к чаю оладьи; однако же поступления все редели, и счастливых дней становилось все меньше. Плохо мне было после дней относительного преуспеяния в застойные времена! Я утешал себя тем, что напоролся на то, за что боролся, все же я был не на зоне и не на кладбище, никто не мешал мне беспредельно богатеть или побираться, однако же я впал в депрессивное состояние и всё не побирался, и никак не богател. Поступил даже было на работу – дворником в среднюю школу, но продержался недолго и был уволен по собственному желанию за пьянку на работе и кровавую драку с коллегой из соседнего детского садика – из-за совковой лопаты. Поехал в город Елабугу в детский театр завлитом, однако же вскоре опять был уволен по собственному желанию за пьянство на работе с монтировщиками декораций новогоднего спектакля «Ёлочка, зажгись!». Местная Снегурочка, супруга главрежа, пожилая еврейка со шнобелем, как раз и сказала со сцены: «Ёлочка! Зажгись!» И в то же мгновение толпа пьяных монтировщиков, я – во главе, с ором и свистом повалила на сцену, изображая детский хоровод. Снегурочку, по словам очевидцев, хватали за пышные места, сшибли ёлку и прошлись сапогами по лампочкам. Главреж нечаянно вырубил свет. В темноте в зале закричали женщины, залились плачем дети, несовершеннолетние качки с задних рядов заорали: «Атас!» Приехали пожарные и местный ОМОН…
Пришлось мне вернуться в Москву, и я вернулся, и продолжал бегать кросс. Унижался, одалживал по мелочи у старухи матери и богатенькой младшей сестры, распродавал библиотеку: Лермонтов, Плутарх, Жорж Блок «История великих океанов», Диоген Лаэртский и какой-то Регузова Епутнев, «Избранное» в 10 томах in folio. Хлеб, соль, сахар, спички, сигареты, вместо водки – лосьон «Пингвин». «Пингвин»! Боже, на кого ты оставил детей своих?!
Как-то раз на лавочке у подъезда соседней пятиэтажки, еще безлюдным утром застал почти нетронутую бомжами закуску: сковороду жареных карасей. Подошел, воровато озираясь, быстро скрутил из «Советского спорта» кулек, ссыпал в него рыбу и побежал солидной трусцой, как бы с сюрпризом для любимой кошки. О нищета! Да не было у меня никакой кошки!
Дома, не подогревая, я съел карасей прямо из кулька под чекушку неразбавленного технического спирта – подарок соседа, сердобольного программиста из «НИИАА» (что бы это значило?).
А потом всё напевал в совмещенном санузле возникшую в подкорке и сразу привязавшуюся песенку:
Хороши караси,
Хороши караси,
Хороши, хороши, хороши
Караси, караси,
Караси, караси, караси…
И так далее.
Все хуже шли дела.
И вдруг однажды…
Никогда не забуду, как подобрал свой первый окурок.
Это случилось 22 июля 1994 года.
Накануне был день моего рождения. А я о нем забыл. Какое счастье! Какой подарок судьбы! Как преданны мои друзья, как верны и прекрасны дамы моего сердца!
Никто из них ни звонком, ни посланием не напомнил мне об этой печальной дате! Лезли в голову подходящие к случаю цитаты: «Это я. Сорок два мне исполнилось года» (В. Ходасевич), «Очутившись на дне, я услышал стук снизу» (С. Е. Лец), «До чего же хорошо кругом!»…
О, сколь многим я обязан окурку, своим толстеньким белым тире на аспидно-черном асфальте, только вчера уложенном на площадке для мусорных контейнеров, что делит путь мой от дома до парка «Дубки» на две равные половины, отметившим уровень последней степени моего падения. Он еще испускал ароматный дымок, и полый, бумажный, с антиникотиновым вкладышем фильтр был слегка перепачкан помадой № 16, Париж, «Элизэ».
Только лишь одну затяжку сделала бросившая его на асфальт незнакомка, уплывающая в марево безлюдных улиц в прозрачном пеньюаре на голое тело, и не было даже белой полосочки от бикини на пышной, колышущейся в такт походке ее попе, венчающей могучие бедра, и крепкие икры, и пятки-репки на иглах каблуков ее домашних бардачных туфелек.
Я проводил ее взглядом до поворота, и поднял окурок, и затянулся так глубоко, как только разрешили очистившиеся на бегу от вчерашней скверны мои легкие, и дым пошел у меня из ушей.
А она ушла.
А я, потный и одинокий, стоял в своих латаных шортах и драных кроссовках на площадке для мусорных контейнеров и курил первый в своей жизни подобранный окурок, и наслаждался нежным ароматом смеси вирджинского табака с турецким, чуть отдающей дорогим парфюмом крокодиловой сумочки. А возле свежеокрашенного в бирюзовый колер мусорного контейнера лежала аккуратно переклеенная скотчем стопочка книг, вынесенных на помойку ранним утром до умопомрачения соблазнительной обладательницей царь-попы.
Мне некого было стесняться.
Я был один, совсем один в мире и в городе.
И я разодрал скотч и перебрал стопочку.
Вспомни я в тот миг о своем дне рождения, я, наверное, завис бы в краю сентиментальных вздохов и охов, где мелькают, как гуппи в аквариуме, фразочки типа «подарок судьбы», «есть Бог» и «справедливость торжествует». Но я напрочь о своем нечаянном юбилее позабыл и просто перебрал книжки, с наслаждением затягиваясь облегченным «Мальборо».
То были «Маленький лорд Фаунтлерой», первое лондонское издание 1891 года, первое же издание гумилевских «Жемчугов» 1910 года, и того же года шеститомник Шеллера-Михайлова, неразрезанный, или, как теперь говорят, «в товарном виде». Было и еще что-то…
Сложив книжки в аккуратную стопку, я пошкандыбал домой и на последней затяжке прочел мысли незнакомки, что вынесла из дома ненужные вещи и бросила, разок пыхнув, сигарету стоимостью в три пачки «Примы»: она думала, как бы не сдох от подлитого в коньяк клофелина ее гость, и как бы найти помимо бабок из лопатника еще и те, что он в клифте заныкал, и как бы не вернулся раньше времени из поездки муженек-бизнесмен.
С того дня я стал приглядываться к помойкам. Возле одной из них я открыл старенький кухонный шкафчик, вынесенный хозяевами на улицу за ненадобностью, и обнаружил заначенные под газеткой и позабытые ими 20 долларов и сто рублей.
На выброшенные бутылки я тогда не обращал внимания, считая их естественным уловом окрестных пенсионерок, да и своих у меня хватало, я их через день таскал на приемный пункт стеклотары через железную дорогу и на обратном пути на выручку покупал пиво и сигареты. Но вдоль асфальтовой дорожки от моего дома до приемного пункта их с каждым днем становилось все больше, и я решил прихватывать для них сумку «Рэнглер» с изображением джинсовой задницы. Мне стало хватать выручки на пиво, сигареты и плюс четвертинку дешевой водки. Но количество брошенных бутылок росло, и я, заменив «Рэнглер» с одной джинсовой попой на «Уайлдкэт» с двумя – мужской и женской, – стал к пиву и сигаретам приплюсовывать уже не чекушку, а поллитранец. И раз в месяц посещать парикмахерскую. Впрочем, хватит о пиве. Пива я более не покупал: каждая десятая «пустая» бутылка, выброшенная за ненадобностью российскими бедняками, была… полной! Ее просто забывали откупорить! Опившись халявного пива, я зашел как-то в шляпный салон «Папа Карло» и купил за сто рублей фетровую шляпу «Борсолино», на обратном пути выпил три бутылки водки с двумя бомжами из Елабуги, они мне в шляпу нассали, пока я прикорнул на травке, и пришлось ее выкинуть. Шляпу было жаль, но я к ее утрате постарался отнестись философски: нефиг мне было ее покупать. Бог правду видит.
Шли дни. Напротив моей скромной девятиэтажки, загородив пейзаж, как на дрожжах вымахали двадцатидвухуровневый билдинг Минобороны, и второй, аналогичный – хозуправления МВД. Газеты вопили о нищенских зарплатах военных и ментов, я даже прослезился от жалости к ним после того, как в прихваченной у военного контейнера выброшенной новой детской коляске прикатил домой правое переднее сиденье от «Жигулей», слегка потертое – из ментовского контейнера. Сиденье я продал соседу-автомобилисту, коляску – его беременной дочке, из выручки отдал долг старухе матери, купил шампанского, позвонил Катюше, референтке из Минюста, пригласил к себе, скромненько так с ней поужинал, ну и…
‒ Считай, что я субботник у тебя отпахала, ‒ сказала она поутру, прихорашиваясь перед трюмо.
Из окна я грустно наблюдал, как за ней подкатил грузин на «Паджеро».
Грустный, побрел на кросс – и на обратном пути купил в ларьке бутылку «Старки». Потом, как сейчас помню, подобрал за гаражом свернутый в трубочку холст, перевязанный массивной серебряной цепочкой. То была, как выяснилось вечером на Арбате, прижизненная копия Карла Брюллова. Цепочку, продезинфицировав ее в «Старке», я надел себе на шею, а прижизненную копию отнес в польское посольство знакомому контрабандисту Чеславу и толкнул за подлинник. А может, то и был подлинник?

……………………
Зашел проститься отбывающий в Австралию, на новое постместожительство, сосед Шнейдерман. Он срочно собирал деньги для уплаты за австралийское гражданство, продавал мастерскую «Ремонт сумок», две двухкомнатные квартиры, дачу, гараж и в хорошем состоянии ижевского «Москвича». Я подумал и взял «Москвича»; на гараж, правда, денег не хватило, зато осталась половина суммы на взятку в ГАИ за водительские права. Остальную половину я выручил в хлебном «тонаре» у грузина за на помойке же подобранный двухкассетник «Грюндиг». И еще осталось на приличную пьянку.
Бедствующий подполковник из билдинга МВД на моих глазах закинул в контейнер здоровенный рюкзак и пошел с атташе-кейсом на работу. Дело было утром. Я выждал, пока он скроется за углом, вытащил рюкзак из контейнера и, как свой, не развязывая, поволок домой. Рюкзак был очень тяжелый. Еще бы! Пара бараньих огузков из морозильной камеры, пара датских кур для жарки оттуда же и две трехлитровки вишневого варенья без косточек!
Настало лето. Июньским утром приметил у контейнера коллегу, старикана в стареньком «адидасе» с жутко знакомым лицом. Ба! Да это ж Бекицер! Когда-то он был тренером детской футбольной команды, в которой я играл.
‒ Ты не узнаешь меня, Аркадий Борисович? – спросил я. – Это же я, Марик из «Звездочки»!
‒ Немудрено, Марк, ‒ ответил он. – В те давние годы вы почему-то не носили усов и бороды!
Мы разговорились, и старый тренер пригласил меня в гости на чашку чая. По дороге к нему я купил в киоске газету со статьей о тяжелой пенсионерской доле.
Старый тренер проживал с немолодою супругой в хрущевке, квартира была как квартира, с ковром во всю стену и «горкой» с хрусталем и спортивными трофеями, с цветным телевизором и самоваром на покрытом веселенькой клеенкой столе. Собственно говоря, старики жили только в одной из двух комнат и на кухне, вторую же комнату заполонял черною полированной своею громадой рояль «Бехштейн». Супруга Аркадия Борисовича, Сара Абрамовна, еще до нашего прихода отправилась в магазин, и, когда мы со старым тренером расположились за кухонным столиком, он, воровато осмотревшись, зашел в совмещенный санузел и достал из сливного бачка бутылку отличного армянского коньяка, обклеенную лейкопластырем с надписью «Яблочный уксус». Достал из холодильника лимон и сырок «Дружба», порезал хлеба и повел свой неспешный рассказ. Коньяк мы с ним, естественно, мирно попивали из чайных стаканов с подстаканниками, на случай слишком поспешного возвращения с шопинга Сары Абрамовны. «У нее уже нет обоняния, ‒ сказал тренер, ‒ а цвет этого напитка точно такой же, как цвет цейлонского чая».
‒ Вы скажете, Марк: «Позорный старый еврей, он роется в помойках!» А потом вы у меня спросите, откуда у Аркадия Борисовича этот инструмент, если Аркадий Борисович – отнюдь не Святослав Рихтер и даже не Яков Флиер? Что ж, я отвечу вам: этот инструмент – из того самого контейнера, возле которого сегодня утром я имел удовольствие с вами встретиться. Он себе лежал там, а его аккуратно отвинченные ножки валялись рядом, под кучей никому не нужного мусора. Я скорым шагом пошел домой и сразу позвонил в администрацию спортивного общества, где проработал всю свою жизнь, и новый председатель, молодой парень, выделил мне, как почетному пенсионеру, грузовой автомобиль «Газель» и послал на нем ко мне двух крепких юниоров из секции тяжелой атлетики. Да, да, как говорят теперь по телевизору, безвозмездно, то есть даром! Эти два юниора легко, как пушинку, доставили инструмент ко мне на мой второй этаж, привинтили к нему ножки и поставили в той комнате. Я не отрицаю, инструмент был слегка потерт и весьма потрепан, к тому же он, как говорят музыканты, «не строил», но согласитесь, Марк, ведь вы не знаете моей первой трудовой профессии и вы не знаете, с кем ваш старый тренер вот уже сорок пять с лишним лет иногда выпивает водку! Мне нечего скрывать! Моя первая профессия – столяр-краснодеревщик, и это – раз, а два – так это то, что вот уже сорок пять лет с лишним по праздничным дням ваш старый тренер выпивает водку со своим земляком из Жмеринки, с Гришкой Кантором, настройщиком роялей из Союза наших советских композиторов! Теперь вам многое понятно, но я еще не сказал всего. Через несколько дней после нашей с Григорием встречи за водкой по поводу еврейского праздника Пурим Григорий настраивал фортепиано в кабинете израильского консула, да, в ихнем посольстве, и намекнул консулу про этот инструмент. И консул, Лейб Гершевич, очень заинтересовался, он приехал ко мне! Он предложил мне за инструмент тридцать тысяч долларов, я сказал – сорок, и мы сошлись на тридцати трех. Но и это еще не весь мой рассказ. Я хочу добавить, что прошлым летом мы с моей Сарочкой снимали комнату в живописном местечке под Лобней, в небольшом деревянном доме, который его хозяин Опанас хотел продать всего за пятнадцать тысяч американских долларов, но у нас с Сарой не было этих пятнадцати тысяч, хотя мы очень хотели купить домик у Опанаса! У нас вообще не было денег, кроме нашей пенсии! Теперь – совсем другое дело, позавчера мы с Сарой съездили на электричке к Опанасу, и Сара на обратном пути твердо сказала: «Аркадий! Теперь мы можем купить этот дом, мы будем доживать свой век на свежем воздухе, разве это плохо? Мы поставим АГВ и сможем жить там даже зимой, а квартиру в Москве мы отдадим нашей внучке Даше с ее хахалем Трофимом, может быть, тогда они, наконец, поженятся, ты меня понял?»‒ «Я понял, ‒ ответил я. – Мы убьем с тобой сразу двух зайчиков!» Но и это еще не все. Знаете, Марк, что я сейчас мечтаю найти на какой-нибудь мусорной свалке?
‒ Знаю, ‒ответил я. – Скрипку Страдивари.
‒ Нет! Я мечтаю найти рогатую антенну для моего черно-белого «Рекорда», который я подобрал сами понимаете где. Сара обожает все эти длинные южноамериканские сериалы, но я должен смотреть спорт! Я подключу «Рекорд» здесь, на кухне, и мы с женой больше ни о чем не будем спорить!
…………………………
По старой памяти меня, как автора популярных песенок для детей, пригласили на выступление в соседний детский сад, со штатным дворником коего Борисом я, как было упомянуто выше, поссорился из-за совковой лопаты. Детсадовская директриса, в прошлом уборщица Глашка, просила по телефону старого не поминать, бывший же дворник Борис, ныне президент концерна и депутат Госдумы от либерал-демократов, обещал подскочить на мое выступление с сынком-оболтусом на госдумовской «Волге». Я дал согласие выступить, хотя Глафира честно предупредила, что выступление будет шефское,‒ я замыслил стрельнуть у депутата-дворника стольничек без отдачи от его миллиардов: на кармане у меня была пятерка, а из продуктов дома – только макароны и «Краснодарский» соус. Надев концертный костюм, я скромно закусил макаронами джин «Гордонс» из непочатой, в траве подобранной бутылки, закурил, подошел к окну…
О судьба! Армянин на «БМВ» подвез к моему подъезду Катюшу, высадил ее и был таков. А она, вся в белом, соблазнительной своею походочкой потопала в мой подъезд. Ворвалась с двумя пакетами, полными снеди и пойла, и прямо в прихожей, не говоря ни слова, стала раздеваться. Выступление отменять было уже поздно, посему прелюдия романа состоялась у нас, как обычно, на коврике в прихожей. Катя сказала, что у нее отпала «стрела» с итальянским пресс-атташе за двести баксов, и она всю ночь свободна, так что может меня подождать.
Я побрел в детсад на выступление, отбарабанил для детей свои сорок минут; дворник со спиногрызом так и не приехали, денег мне не дали, зато вручили букет и пригласили за родительский стол, попросили почитать чернуху. Я читал, а сердце рвалось домой, к Катюше. Пили спирт, пили «Сахру», пили водку, пили шампанское, пили домашний самогон детсадовского баяниста, настоенный на ржавых гвоздях; домой по темной улице я возвращался на автопилоте. Остановился у контейнера возле детской поликлиники – очень хотелось блевать, но я удержал порыв: в траве узрел нераспечатанную полимерную упаковку, 12 стограммовых баночек зернистой икры и коробку самарского шоколада. Прибрал деликатесы в пакет с джинсовыми задницами и уж потом…
Рвало меня долго и мучительно, глаза лезли из орбит.
Потом по ошибке забрел не в свой подъезд, долго звонил в чью-то дверь, минут через 15 ее открыла испуганная дама в халате наизнанку, увидев меня, почему-то обрадовалась, захлопала в ладоши, и тогда из-за ее спины появился здоровенный культурист и напоил меня «Боржоми».
До дверей своей квартиры я, благодаря этому, добрался, Катюша мне открыла, она была голая, я, как слепой, шагнул вперед и рухнул на нее с икрой и шоколадом. Она заверещала на весь подъезд, но выползать из-под меня, кажется, не стала…
………………
Такие вот пироги, дорогой братухан. Тут мои записки заканчиваются. Как ты знаешь, через полгода после памятного выступления в детсадике я, бодрый и одухотворенный, в кроссовках, джинсах, немаркой курточке, без узлов и чемоданов, с одной только спортивной сумкой «Адидас» через плечо улетел с молодой женой в город Лондон, где с тех пор и проживаю постоянно. Впрочем, нет. Когда в парламенте наступают каникулы, мы с Джейн перебираемся поближе к природе, в Скагнесс, отдохнуть в замке ее папочки, моего тестя, царство ему небесное, нормальный был мужик. Как ты помнишь, тестя мы похоронили в позапрошлом году, и я, как единственный представитель его семьи мужского пола унаследовал его титул и кресло в Палате лордов.
Кстати, я ведь никогда тебе не рассказывал, как мы с Джейн познакомились. Как-то неудобно было. Да и она, как мне тогда казалось, могла бы огорчиться, если бы я взял да предал огласке эту нашу маленькую семейную тайну. Ну а сейчас…
Короче, дело было так: ехал я на своем, уже изрядно потрепанном «москвичонке» мимо Останкинского телецентра, там, где квадратный пруд, и, миновав это мое бывшее рабочее место, чисто автоматически притормозил возле мусорного контейнера-кузова, набитого доверху собранной окрестными дворниками осенней листвой. Вышел, закурил, хотел уж было слить водичку из пузырька, и вдруг… Может, это мне померещилось? Я подошел поближе – никаких миражей и галлюцинаций, в самом деле, на ворохе листьев спала Дюймовочка – невысокого роста молодая особа в клетчатой шотландской юбочке, белом пуловерчике и в туфельках от Гуччи. А рядом с ней в поэтическом беспорядке – фотоаппарат, диктофон и сумочка из натуральной крокодиловой кожи. Какая славная пожива для местных бомжей, сексуальных маньяков и мальчишек-пироманов, поджигателей мусорных контейнеров! Я, понятное дело, стал барышню будить, но она все не просыпалась, и, завидев приближавшуюся к нам группу подозрительных личностей, я, кряхтя и отдуваясь, потащил девушку в свой тарантас. Оказалось, она, собкор крутого британского еженедельника, была, в сущности, почти непьющая девочка, а наши киски-журналистки, акулши пера, стали ей в бокал на ихних бабских журналистических посиделках наливать все подряд. И она, чтобы не уронить себя в их глазах, все это послушно пила. После чего, набравшись до изумления, ушла с банкета по-английски не в ту сторону и прилегла вздремнуть в помойку, где я ее и нашел. Вот и вся история. Мы подружились с Дженнифер, да месяца через три и обвенчались в Елоховке. В свадебное путешествие махнули аж на пустующую дачу друга Леши в Вербилки, новобрачная оказалась, кстати говоря, девицей. Но это так, к слову. Я же, век воли не видать, честное пэр-английское, подобрал себе на помойке лучшую из жен! Джейн ждет малыша и передает большой привет вам с Машей. Когда соберетесь, приезжайте в гости.

(1 Comment |Comment on this)

Стихи Владимира Лугового
Кто-то когда-то требовал "Страну Велосипедию".
Наконец я ее нашла в папиных архивах.
Выкладываю в составе подборки.

Ранняя лирика
Последний трамвай
Полночь уже. В твоем доме уснули все лифты.
В гулком подъезде звучат каблучки твои долго.
Под фонарями качаются длинные тени.
Я возвращаюсь домой на последнем трамвае.

Дождь начинается тихий, светла его песня.
На запотевшем стекле я рисую твой профиль.
Мелочь о кассу стучит, и вовсю поливают
Мокрый асфальт под дождем поливные машины.

Мне хорошо оттого, что на свете есть город,
И оттого, что есть улица в городе этом,
И оттого, что есть дом, где уснули все лифты,
И оттого, что еще ты не спишь в этом доме.

Дождь перестал, я один в опустевшем вагоне.
Песенку эту вполголоса я напеваю.
Жалко, что я не поэт – получилось не в рифму,
Ты уж прости меня! Вот и моя остановка…


Следы
Снег темнеет. Снег сдается. Оседает снег.
Четкий-четкий остается на дорожке след.
За ночь снова побелеет,
Станет как зимой.
И к утру заледенеет
След вчерашний мой.
Вся дорожка – ледяная.
Не иду – скольжу.
Если я свой след узнаю,
Вот что я скажу:
«Ночью тихой, ночью лунной,
Хоронясь от всех,
Видно, здесь прошел чугунный
Теплый человек!
Ступит шаг – и лед подтает,
Только и всего!
Кто же мог на льду оставить
След, кроме него?»
Вновь на стекла сыплет солнце
Талые кружки,
Разбиваются о сосны
Липкие снежки…
И сегодня ночь настанет,
Так же, как вчера.
Только ночью тоже тает,
Тает до утра.
С каждым утром прибывает
Солнца и воды!
И уже не замерзают
По ночам следы.

Ноябрь
Можно ли принять его за толщу,
Неподвижный воздух в ноябре,
Если, отшлифован и заточен,
Он стоит как будто на ребре?
Как всегда, сначала неудобно
За ботинки, стелящие след,
Как всегда, сначала неутоптан
По сырой погоде ставший снег.
Отморозив пальцы мелким бедам,
Приподняв тяжелый воротник,
Ходят люди – черные на белом –
Ходят буквы пишущихся книг.

Север
Движенья гор наложены полого
На палевость короткого денька…
И сразу ночь. И череда сполохов
Неправильно и вычурно дика.
И сразу ночь, ее холодный бархат,
Чьи складки недвижимо тяжелы,
И холод замедляет пальцы Баха,
Берущие аккорды тишины.
Ночного неба холод сводит своды,
По склонам гор – скелеты целых вех,
И в небе пересчитывает звезды
Шагающий по вехам человек.

В тумане
Откуда он, откуда
Течет, влажня листву?
В тумане вся округа:
Он в поле, он в лесу,
В селе между домами,
Как полая вода…
Плывут, плывут в тумане
Деревья и дома.
О белое теченье,
Я у тебя в плену,
Скажи, к кому, зачем я,
Куда, скажи, плыву?!
***
Эта ночь – кочегар,
и покои купе
над качаньем рессор,
семафор –
кочерга.
…О глухие ограды,
худой до прозрачности,
до синевы,
и глаза воспаленно косящие,
до утра
барабанил костяшками сонных кистей,
сам себя
до костей,
до печенок слезами пробрав…
Ревматизм?
Костоправ?
До утра
в пиджачишке поношенном, ржавом,
Жан Вальжан,
или Жаворонок,
или Жавер.
Только сыщики,
нищие
да каторжане
(в темных полосах шпал –
как халат арестантский – пути,
тупики и вокзал).
О последние рейсы!
Вот словно
волосы Листа – свои.
И ладонью плечо обхватив,
эта ночь – надвигающийся локомотив.


Шуточные стихи
Весеннее приключение
Весной, когда мчались, журча, ручейки
И снег затаился в овраге,
С Очками-от-солнца сдружились Очки-
В-роговой-желтоватой-оправе.
«Нам так надоело сидеть на носу! –
говорили Очки Роговые.
– А было б чудесно в весеннем лесу
Вдвоем погулять нам впервые!»
«Как солнце сияет с высоких небес,
Как громко ручьи зажурчали!
Давайте отправимся нынче же в лес!» –
От-солнца-очки отвечали.
Своих лошадей оседлали очки
И к лесу помчались наперегонки!
По холмам и равнинам скакали они,
Миновали деревню и рощу,
Светило им солнце все долгие дни,
Луна улыбалась им ночью.
Им так полюбился весенний простор!
Когда же очки уставали,
Они над рекой разводили костер
И возле костра ночевали.
А утром ручьи торопились, звеня,
Расцветали цветы голубые…
Но однажды случайно упали с коня
И разбились Очки Роговые.
Все это случилось весенней порой.
Коня повернув у пригорка,
От-солнца-очки возвратились домой,
Рыдая протяжно и горько.


Стихи, написанные на туалетной бумаге

В ясный день, порою летней,
На бумаге туалетной,
Не в горах и не в степи,
Для забавы и от скуки
С малой родиной в разлуке
Сочиняю я стихи.
Издавать их смысла нету:
Мне, известному поэту,
Все известно наперед:
Велики изданий сроки,
Ждешь годами, а в итоге
Кто-то жопу подотрет.
Чем когда-то – лучше прежде!
Я пишу на побережье,
Здесь чего не натворишь!
Этот край благословенный,
Затерявшись во Вселенной,
Называется Гульрипшь.
Нету здесь ватерклозетов,
Но количество поэтов,
Что творят, подобно мне,
населенью всей Европы
Чисто вытертые жопы
Гарантируют вполне!
Не хватает нам бумаги,
В Курской области – овраги,
Все леса перевели!
Но зато пером владеем,
Пишем ямбом и хореем,
Пишем прозой и верли-
бром…
***
Вооружили лейбористы
Ракетами свои подлодки,
В ответ сказал я: «Лей, Борис, ты!»
И он налил нам в рюмки водки.

***
Дождь и слякоть. Очередь за водкой.
Над Москвой по-прежнему царит
Лысый череп выродка с бородкой,
Воплощенный в бронзу и гранит.
***
Плачьте, печальные белые лилии,
Синие пинии и криптомерии!
Я никогда не увижу Бразилии,
Я никогда не увижу Нигерии.
А начинал я легко и уверенно,
Всё по местам было в жизни расставлено,
Ибо, родившись под знаменем Ленина,
Я подрастал под водительством Сталина.

***
Здесь тишина и прах,
Но шепчут листья лавра:
«Где нынче ты в гостях,
Там дом твой будет завтра!»

***
Слыша мычанье и блеянье,
Слыша его нарастание,
Я узнаю себя в Ленине,
Я узнаю себя в Сталине.
Чувствуя силу империи,
Самое главное с уст ловя,
Я узнаю себя в Берии,
Я узнаю себя в Суслове.
Кануло, минуло прежнее,
Дуб стоит денег, и ель в цене.
Я узнаю себя в Брежневе,
Я узнаю себя в Ельцине.
***
Нет друзей, нет подруг.
Умер Бог, и мрак вокруг.
Закрылся Вернисаж.
Так прощай, боль разлук!
Ты со мной, мой верный друг,
С₂Н₅ОН.

Детские стихи
Страна Велосипедия

Знакомых и соседей
С собою взять я рад
В страну Велосипедию,
В город Велоград.
Пусть нет на синем глобусе
Названия страны,
Туда идут автобусы
Невиданной длины!
Таких вы не видали
Нигде…
Пылит шоссе,
Упругие педали
Мы дружно крутим все.
И вот навстречу пригороды
Нам летят –
Мы прибыли, мы прибыли
В волшебный Велоград!
Над нами чудо первое,
Глядим во все глаза:
Мчат два велосипедные
По небу колеса –
Так высоко-высоко
Над нами мчи,
Сияй нам, велосолнце,
Из спиц лучи!
Здесь нет автомобилей
И пешеходов нет,
Вид транспорта единственный –
Велосипед!
Все дети и все взрослые –
дошкольники, рабочие,
Учителя, артисты –
Здесь все
Одноколесные,
И двух- , и трехколесные,
И четырехколесные,
И десятиколесные,
И тысячеколесные
Велосипедисты.
…С голов панамы падают,
Какой момент!
Навстречу едет памятник.
Вертя педали, памятник
Ведет свой постамент!
…Велосипеды в воздухе,
вблизи и вдалеке,
Велосипеды водные –
На голубой реке.
Старинные и модные –
Хватает здесь любых!
Быть может, есть подземные,
Быть может, есть подводные,
Но мы не видим их?
…Летим, вертя педали,
Вдоль улицы прямой!
Мы вовсе не устали,
Но нам пора домой.
Привет Велосипедии,
Придуманной стране!
Приснись, Велосипедия,
Пожалуйста, во сне.
Пусть высоко-высоко
Всю ночь, пока мы спим,
Над нами светит солнце,
Двойное велосолнце –
Лучи из спиц!

Дождик в бочке
Дождь накрапывал несмело,
Разойтись не мог.
Только бились то и дело
Капли о порог.
–Мама, дождь к нам в дверь стучится,
Ходит под окном.
Он промокнуть не боится?
Пусть заходит в дом!
– Дочка, дождь не промокает, –
Мама говорит.
– Он под зонтиком гуляет
И плащом накрыт.
Дождь сильней – не дождь, а ливень,
Не идет, а льет!
Отбивая такт по листьям,
Песню он поет:
«Я вечерний добрый дождик.
Всем я по душе.
Я волшебник, я художник…
Я прошел уже!..»
Водопадом с крыши в бочку –
До краев полна!
Убаюкал дождик дочку,
Крепко спит она.
Дочке дождик сниться станет,
На дворе темно.
Рано-рано дочка встанет,
Поглядит в окно:
Дремлет капля на листочке,
Рыжий шмель гудит…
– Где вчерашний дождик?
– В бочке, –
Мама говорит.

Качели
Нашу маленькую лодку
Шторм швыряет яростно –
Ну, попали мы в погодку!
Ни весла, ни паруса!
В нашей лодке два матроса:
У кормы и возле носа.
Но, позвольте, вот вопрос:
Где корма и где тут нос?
Вниз лечу и вверх лечу –
Хлещут листья по лицу…
Но откуда ясеням
Взяться в море яростном?
Шторм – сильнее, вот беда!
Но, позвольте, где вода?
Значит, шторм – не в самом деле?
Если так, то – стоп, качели!

Лесные шахматы
Утром солнце засветило
Сквозь листву, сучки и ветки,
И как будто поделило
Лес на шахматные клетки.
Насторожены и хмуры
ели – шахмат мастера.
Вот расставлены фигуры.
Начинается игра!
Как всегда, сначала пешки
В наступление идут:
Вырастают сыроежки
Здесь и там, там и тут!
Подосиновик за пнем,
Два груздя среди стволов…
Это – первый ход конем
И размен слонов.
Моховик срезаю я
И горжусь, не скрою:
У противника ладья
выиграна мною!
Но противник мой хитер,
Ход продумал тонко:
Предлагает мухомор
Он за два опенка!
Продолжаю я игру.
Мухомора не беру.
Двум боровикам подряд
Объявляю шах и мат!
Матч окончен. Все грибы
Мне сдаются без борьбы.
Я в корзинку их кладу.
Посошок я вырубил:
Завтра снова в лес приду,
Раз сегодня выиграл!

Эталон

Что такое эталон?
Эталон?
Это слон.
Он живет в саванне Конго,
Где растут кокос и манго.
Там слонов довольно много,
Но!
Это – самый лучший слон,
Все стремятся быть как он.

Бегемот
Бегемот живет в квартире,
Поднимает утром гири,
А потом трусит трусцой,
В модной кепочке, босой.
Ежедневно Бегемоту
Надо ездить на работу.
От волнений и забот
Он под вечер устает.
Едет он в трамвае грустно:
У него в квартире пусто,
И никто его не ждет.
Бедный, бедный Бегемот!

(5 Comments |Comment on this)

Таро - акция
http://irina-gattara.livejournal.com/455728.html
здесь можно задать вопрос тарологу.

(Comment on this)

Спектакль "Буря" в театре Et Cetera
Это очень интересный и необычный спектакль. Сама пьеса необычна для Шекспира. Она абстрактна. В ней нет характеров - лишь категории и персонифицированные идеи. И, конечно, Калягин в роли Просперо - это нечто! Увидеть такого актера в такой роли - это на всю жизнь.
В первой сцене он восседает посреди своего мира как Бог. И декорация поддерживает зрителя в этой иллюзии: это некое жилище внеземное, это нечто потустороннее. И персонажи, которые появляются, тоже явно не от мира сего: всемогущий маг Просперо, уродливый телом и душой Калибан, эфирные создания Миранда и Ариэль, но второй еще и шкодлив, и непоседлив, и рвется на свободу... Но Просперо не может даровать свободу, не будучи свободен сам. Он одержим местью. И вот на наших глазах она вершится. И вот на наших глазах вершится идеальная любовь Миранды и Фернандо, и безмозглые козни Калибана... И Просперо отказывается от мести и всемогущества и становится просто старым усталым человеком, подарившим дочери счастье, и ему больше не нужно ничего, потому что дни его сочтены. Как и наши дни.
Вот страничка спектакля:
http://et-cetera.ru/performance/burya/

(Comment on this)

В театр!
Пора открывать новый театральный сезон.
К стыду своему, я еще ни разу не была в новом (сравнительно) здании театра Et Cetera на Тургеневской. Так что для меня это будет еще одно впечатление.
Организатор блогерских театральных походов ryjik_donya приглашает на "Бурю" Уильяма нашего Шекспира в субботу, 13 сентября. Интерпретация классики - это всегда любопытно, театр достойный, расположен удобно - отчего б не пойти, раз приглашают? о впечатлениях обязуюсь сообщить.

(2 Comments |Comment on this)

С удовольствием помогу чем могу талантливым людям
Оригинал взят у bujhm в Штирлиц. Новости

(Comment on this)

Сны
Сегодня приснилось, что я плыву вместе с бардами на океанском лайнере, прямо на верхней палубе стоят кровати, на одной из них я лежу, и рядом стоит один немолодой симпатичный счастливо женатый бард и говорит мне: "Вот я не могу понять, оно нам надо?" И я понимаю, что речь - о романе. И я точно знаю, что ему точно не надо, а мне - не знаю, но хочется (наяву никогда не хотелось, или я просто не разрешала себе?). И он уходит, весь в сомнении, не получив ответа, а мне так хорошо, и вдруг я оглядываюсь - а за спиной море штормит, да так, что оно все белое от пенных волн, и кровать моя скользит по палубе,и непонятно, как она до сих пор не соскользнула "в эту бездну, разверстую" совсем не вдали, а прямо рядом, и я начинаю суетливо убегать в трюм в страхе... И с ужасом думаю: как же я тут спала?!

(1 Comment |Comment on this)

Мой афоризм от Карла Густава Юнга

Получить афоризм

(9 Comments |Comment on this)

Моя цитата из "Игры престолов"

(Comment on this)